Я раб у собственной свободы… (сборник)
Шрифт:
и жгучая висит необходимость
херни вполне такой же, только новой.
Зачем толку слова в бумажной ступе?
Я б лучше в небесах умом парил.
А может быть, на скальном я уступе
стоял и молча с морем говорил.
Текучесть у природы – круговая,
в истории – такая же текучесть;
Россия прозревает, узнавая
свою кругами вьющуюся участь.
Увы,
и распознать его не сложно:
везде, где Бог бесчеловечен,
там человек жесток безбожно.
Все шрамы на природе – письмена
о том, как мы неправы там и тут,
и горестными будут времена,
когда эти послания прочтут.
Унимается пламя горения,
и напрасны пустые рыдания,
что плывет не заря постарения,
а густеет закат увядания.
Стоит жара, и лень амурам
в сердца стрелять, и спят они;
я Фаренгейта с Реомюром
люблю ругать в такие дни.
Зачем в устройство существа
повсюдного двуногого
Бог сунул столько бесовства,
крутого и убогого?
Душа моя во мне дышала
и много высказать хотела,
но ей безжалостно мешала
прыть необузданного тела.
Порой весьма обидно среди ночи,
что я не знаменосец, не герой;
ни язва честолюбия не точит,
ни жгучих устремлений геморрой.
Снова церковь – и в моде, и в силе,
но творится забавная драма:
утвердились при власти в России —
те, кого изгонял Он из Храма.
Когда пожухшее убранство
сдувает полностью с ветвей
и веет духом окаянства —
томится мыслями еврей.
Забавно, что в соседней бакалее
легко найти творение ума,
от порции которого светлее
любая окружающая тьма.
Скоро мы, как дым от сигареты,
тихо утечем в иные дали,
в воздухе останутся ответы,
что вопросов наших ожидали.
В горячке спора про художества
текущей жизненной картины
меня жалеют за убожество
высоколобые кретины.
Плывет, качаясь, наше судно,
руководимое не нами,
по волнам дикого абсурда,
который клонится к цунами.
Душе моей пора домой,
в ней высох жизни клей,
и даже дух высокий мой —
остоебенел ей.
Постскриптум. Новые гарики
Что в нас играет? Чувства, знания
и предков зыблющийся прах,
а ниже уровня сознания —
утробный, чисто рабский страх.
Меня приветила эпоха —
читался я довольно длительно:
когда душе темно и плохо,
ей наплевательство целительно.
И не простить, и не забыть,
как убивали влет
пытающихся растопить
многовековый лед.
В умах талантливых людей —
тьма миражей, уже готовых,
и полный крах былых идей
грозит рождаемостью новых.
Опять вовлечься в хаос – наше право,
и нам легко достигнуть этой цели,
повсюду зазывальщиков орава
и нежные офелии с панели.
Когда хорошая кормежка,
что очень важно для народа,
то кажется: еще немножко,
и будет к ужину свобода.
И кругозор был сильно сужен,
и стойло было огорожено,
я небо видел только в луже —
оно и там меня тревожило.
Надежды разгораются и гаснут,
и новым ослепляют пируэтом,
они совсем и вовсе не напрасны,
поддерживая нас обманным светом.
Своих детей убив, Россия мается,
но свежая на смену зреет завязь,
страна за это время изменяется,
умело той же самой оставаясь.
Великих нет уже злодеев,
а кровь и щелканье курков —
от умудренных прохиндеев
и воспаленных мудаков.
Волны света, волны мрака вперемежку
вечно катятся, заведуя судьбой,
и не прячет Бог довольную усмешку,
когда борются они между собой.
Я все же верю, что Россия
еще воспрянет ото сна,
а тут как раз придет Мессия,
и станет вечная весна.
Теперь, когда вижу свой век целиком,
пишу с убежденным спокойствием:
неважно, что жил я дурак дураком,
а важно, что жил с удовольствием.
Не верю истинности знаний
о тех событиях, что сплыли:
калейдоскоп воспоминаний
всегда цветистей давней были.