Я сам себе дружина!
Шрифт:
– Хазарские наемники, кто ж… – Крут отвечал с досадой скорее не на задевшего больное, а на спрашивающего про и без спросу ясное. – Ты про стрыя расскажи, как он с тем бился…
Так и вышло, что в первый раз обошел Хотегощ пасынок Мечша не столько слушая торопливые, не слишком связные пояснения Крута, сколько рассказывая сам. Крут заставил его повторить рассказ несколько раз, сердясь, когда у Мечеслава не выходило чего-нибудь припомнить или не хватало слов объяснить. К концу третьего пересказа слушателей у рассказчика прибавилось, оказался в их числе и Купша, на сей раз котел он волок с собой, вслепую елозя по железному боку пучком еловых веток.
А потом Истома позвал их к бане.
Драка с Крутом, конечно, была не последней дракой Мечеслава в Хотегоще – очень быстро он потерял им счет. Отроки дрались навряд ли реже собак, которых сами кормили и вычесывали. Дрались и один на один, и стенкой на стенку, и в кучу, когда каждый за
4
Не все археологи и специалисты по истории оружия признают, что восточные славяне Х века знали самострелы. Однако в археологических раскопках русских городов в довольно ранних слоях находят маленькие, но прочные «луки», и некоторые считают их не детскими игрушками, а деталями арбалетов-самострелов. Добавлю к этому, что несомненные признаки знакомства с колёсным, то есть весьма «продвинутым» арбалетом, датируются началом XII века – и вряд ли могли возникнуть на пустом месте. Исходя из этих обстоятельств я и вооружил самострелами детей и женщин вятичей.
Так получилось, что первые вражьи жизни Мечеслав, сын вождя Ижеслава, взял именно из такого, не взрослого оружия. Случилось это много позже того дня, как его привели в Хотегощ, и родной городец уже едва вспоминался ему. Приходила и вновь отступала зима, горели погребальные костры, рождались в банях Хотегоща дети, прибавлялось голов зверей и иноплеменников на шестах над частоколом. Многие отроки исчезали, чтобы вернуться уже настоящими молодыми воинами. Старый Немир любил рассказывать, что сами потаенные городцы для таких посвящений и возводились когда-то пришедшими сюда людьми Вятко, что никогда не было сюда ходу женщинам – только отроки знатных родов да старые воины, обучавшие их, жили в их стенах.
Было так до страшных лет Бадеевой рати, когда нагрянувшие с полудня хазары перебили мало не все знатные роды, не давая пощады никому – ни детям, ни старикам, ни женам. Только тех, кто согласился прийти на службу к принявшему новую веру владыке хазар, щадили они – а таких среди старших родов детей Вятко сыскалось немного.
От уберегших же честь родов уцелели едва не одни мальчишки с наставниками в лесных тайниках. Приходили к ним те, кому нестерпима была жизнь под ярмом. Приходили девушки, которым всю жизнь хорониться в глухомани, в лесной трущобе было легче, чем жить, ежегодно ожидая рева хазарских труб-шофаров под воротами, чем тянуть жребий – страшный выбор между смертью заживо в чужой земле и жизнью бок о бок с родичами тех, кому повезло меньше. А может, кому и казалось, что не может быть лютое хазарское лихолетье надолго, что стоит только переждать под надежной защитой… Вырастали в лесных городцах дети, рано становясь воинами и едва успевая продлить род – гибли в боях. И их дети, и их внуки. И только внуки внуков увидели, как бегут наемники кагана, как горит Казарь – клещом впившееся в горло лесного края гнездовище кагановых посадников-тудунов. Это с заката, оттуда же, откуда привел когда-то пращуров князь Вятко, пришли дружины в кольчатой броне, с длинными прямыми мечами, с атакующим Соколом на красных щитах. Пришла русь – и вел ее человек с именем, как благодарное прозвище – Ольг Освободитель [5] . А за Ольгом правил его сестрич – Игорь, Сын Сокола, и пока он был жив, хазары не рисковали подниматься на земли, осененные Соколиным крылом.
5
Выводить имя Ольга, Олега от скандинавского «Хельги», иранского «Халег» или каких-то иных иноземных имен могут только люди, крепко не дружащие с русской речью и совершенно забывшие, что в русском языке есть и приставка «О», и корень «лег» – вспомним слова легкий, льгота. Полезно
С ним Дед Хотегощи – и Дед Мечеслава – ходил на греков, за далекое море, со времен Ольга ставшее называться Русским. Когда рассказывать брался дед – затихали не только отроки – матерые мужи с сединою в усах… Так слово цеплялось за слово, рассказ порождал рассказ, разворачивая перед отроками неведомые края, незнакомые народы, не всегда разделенные – что казалось непривычным – на своих и врагов.
А старые потаенные убежища в лесах и болотах снова стали заселять готовящимися к посвящению… но что-то ушло. Посвящения, твердили старики, повторяя за дедами, потеряли часть прежней силы – оттого ли, что в черную годину нарушили священные заповеди, определявшие, чему должно, а чему нет быть в таких местах, от иной ли причины.
Глава V
Орёл
День, в который Мечеслав, сын Ижеслава, впервые взял жизни врагов, начинался просто. Его – не в первый уж раз – взял с собою на охоту вуй Кромегость. Ехали с ними дружинник Збой, молодой Радагость да старые знакомцы Мечеслава по первому его появлению во втором доме – Барма, приходившийся Радагостю старшим братом, и Истома. За минувшие годы Барма еще больше заматерел, раздался в плечах, обзавелся к старым несколькими новыми шрамами, а бывшие когда-то прозрачными перышками усы стали густыми пшеничными прядями. Истома год тому пропадал куда-то на несколько месяцев, вернулся уже с гривной воина на жилистой шее. Он переменился еще сильнее Бармы – сильно вытянулся, на губе пробились усы, с лица и тела сошел последний детский жирок, сделав Истому похожим на поджарого остромордого хищника. Переменился и нрав – за месяцы отсутствия в городце Истома растерял где-то звонкое балагурское многословье, стал скуп на слова и строже.
Чтобы поспевать за охотниками, ехавшими верхом, Мечеславу дали круглобокого коротконогого конька по кличке Муха, серой в яблоко масти. Муха боевым конем не был, возил учащихся езде мальцов и даже несколько раз выходил из городца с женщинами, навьючивавшими на него хворост или мешки с желудями да грибами. Своего хозяина у него не было, и получался Муха общим коньком, тянущимся мягкими губами за подачкой к любой руке – тогда как, скажем, к скакуну вуя Кромегостя, Жару, кроме самого вождя, мало кто решался и подступиться.
Еще были с ними четверо псов, крупных, крепколапых, лобастых – Жук, Бруда, Гай и Клык.
На остриженных в кружок головах охотников сидели волчьи колпаки, по летнему времени легкомысленно заломленные набекрень, вороты крашенных плауном чуг-стёганок поверх холщовых рубах замыкали бронзовые круглые заколки. Соцветья высоких лесных трав пачкали штанины холщовых гачей и обмотки над вдетыми в стремена пошевнями. У взрослых воинов на шеях были гривны, а поверх рукавов – медные запястья. На сжимавших уздечки пальцах – перстни с родовым узором, повторявшим узор женских височных колец. Одному Мечеславу, единственному отроку на этой охоте, из всего узорочья довелось обойтись заколкой на вороте. И плаща, подобного тем, что свисали с плеч старших на конские крупы, у него не было. У седла Мухи висели два самострела, а на поясе – одинокий нож, в то время как у воинов постарше у седел висели тулы и налучи, да чехлы с сулицами. Впрочем, одна досталась и Мечеславу – в руке отрока-девятилетки легкая сулица гляделась едва ли не боевым копьем. Еще у охотников были, конечно, ножи и копья, без которых в лесу делать нечего. У Збоя – топор, у Бармы – булава, у Истомы – чекан, у Радагостя – боевая добыча, однолезвийная хазарская сабля, а у вуя Кромегостя – настоящий меч.
Выехали на охоту еще по утреннему туману, спешившись, вели коней, вьюченных оружием, под уздцы неширокой тропою. Доехав до реки, молодые воины постреляли пестрых уток, поднятых псами из зарослей рогоза. Вождь со Збоем только поглядывали на потеху молодых. У Мечеслава тоже чесались руки, но пока он, соскочив с коня, пыхтя и сопя, пытался натянуть самострел, уцелевшие от стрел птицы разлетелись. За иными, упавшими на воду поодаль от берега, кинулись псы. Мечеславу досталось только собрать и подвесить к седлу невозмутимого Мухи добычу старших. Радагость с Истомой было загорелись искупать коней, да и самим окунуться, но вождь отмолвил – «вечером».
Вуй Кромегость повел охотников через холмы. По ту сторону, с его слов, уже три или два года не тревожимый охотниками, должен был пастись, множась и нагуливая жир, кабаний гурт. В роще на склоне Радагость спугнул молодого лося – метил в него сулицею, да только зря загнал ее в мягкий бок липы, нижние ветви которой ощипывал мягкими губами сохатый. Тот мигом скрылся между деревьев, а Радагостю пришлось под хмурым взором Збоя добывать сулицу из дерева – счастье еще, что на охоту жало к древку крепили куда как прочнее, чем в бой.