Я тебе верю

Осипова Нелли

– Ты что, сама печешь пирожные? – удивилась Лариса.

– Да, пришлось научиться – Олег очень любит сладкое, – улыбнулась Галина.

– Вот уж не думала, что ты способна на такое.

– Когда по-настоящему любишь мужчину, не такие еще подвиги совершишь, – засмеялась Галина.

…Домой Лариса вернулась в еще большем недоумении, нежели ехала к Гале. Что же получается? Как в старой присказке, риск – благородное дело? Нет, подумала она, это не для меня…

В Москву Иван Егорович и Антонина возвращались усталые после трех тяжелых операций. Обоим хотелось спать, но, как обычно бывает в таких случаях, в мыслях каждый перебирал все этапы проделанной работы, словно выверяя правильность своих действий. Они ехали в полупустом поезде, в купе их было двое, поэтому расположились на обеих нижних полках. Прошел почти час, колеса ритмично стучали и, казалось, должны бы убаюкать своих пассажиров, но сон не шел, зато наступили редкие минуты постепенного освобождения от профессиональных проблем, даже некоторая удовлетворенность собой, и мысли направились совсем по другому руслу…

Иван покосился на соседнюю полку, пытаясь выяснить, спит ли Тоня или так же, как и он, просто лежит с закрытыми глазами. После той вечерней прогулки по заснеженной усадьбе он неожиданно для себя испытал чувство, подобное исполненному долгу, который долго-долго невидимыми веригами висел на нем, не позволяя распрямиться и в то же время как бы ни на что не претендуя, словно говоря: «Не суетись, не к спеху, отдашь, когда сумеешь, когда придет время». Но кто скажет, кто знает, когда это время придет, а может, оно уже пришло давно, а ты пропустил, не заметил и все держишь при себе, бережешь, как скупой рыцарь, свои драгоценности, вместо того чтобы отдать их тому, кому они предназначены. Как же я мог столько лет молчать, будто ничего не замечаю ни в себе, ни в ней, думал он, коря себя и все пристальнее вглядываясь в лицо Тони – спит или нет. Вот лежат они на параллельных лежанках, неужели и в жизни им суждено оставаться вот так вот, на параллельных путях, пусть и рядом, но никогда не пересекаясь? Кто же определил для них такую судьбу, кто велел ему носить эти чертовы вериги, столько лет сковывающие его желания и чувства, подчиняя все лишь его железной воле? Только сам, и никто другой, напридумал с три короба причин, доказательств, мотивировок, которые не позволяли сделать шаг навстречу своему чувству, своей любви. Вдруг ему показалось, что он говорит вслух, и Тоня слышит каждую его мысль как произнесенное громко слово. Он спросил:

– Тоня, ты спишь?

– Нет, Иван Егорович, – тихо отозвалась она.

– Ты меня слышишь?

– Слышу, я же ответила вам.

– Да, да, прости… я не о том, – смутился Иван.

Так странно и не похоже на Ивана Егоровича прозвучали его слова, неуверенные, смущенные, что Тоня присела, широко раскрыв глаза.

– Что-нибудь случилось, Иван Егорович?

– Случилось, Тонечка, – ответил он, встал, подошел к ней, присел, не спросив разрешения, на ее полку, обнял за плечи и ткнулся лицом ей в щеку, – давно случилось, милая моя, любимая, но я, как неоперившийся подросток, боялся…

– Вы боялись? Чего?

– Твоей молодости, моей вечной погруженности в дела, в кучу занятий, в мой железный режим, в бесконечное «я должен, должен, должен»…Прости меня, если можешь, прости за пропущенные годы, за мою глупость и трусость… Будь со мной… останься со мной… стань моей женой и пока…

Антонина не дала ему договорить, повернулась к нему лицом, провела рукой по волосам, обняла за шею и очень спокойно, даже как-то буднично сказала:

– Я знаю, Иван Егорович, очень давно все знаю и понимаю. Вы не должны мне ничего объяснять, потому что все равно я всегда буду с вами, как бы это ни называлось, Я буду с вами, пока вы этого хотите… Пусть все идет как идет…

Иван опустился перед ней на колени и целовал ее руки, крепко прижимая их к своему лицу…

В Москве он попросил Тоню заехать к нему домой хоть на полчасика, чтобы познакомить с матерью.

– Иван Егорович, – взмолилась Антонина, – давайте я приеду завтра, а то с дороги у меня такой вид…

– Нет, – твердо сказал он, – мы и так потеряли с тобой столько времени по моей вине, я не хочу больше ничего откладывать ни на один день, ни на один час. А вид у тебя прекрасный, сама убедишься, поглядев в зеркало, когда мы приедем.

Он взял такси, погрузил в него две легкие сумки с дорожными вещами, усадил Тоню, и они поехали.

– Вы уверены, что нужно так сразу, без всякой подготовки рассказать все маме? – спросила Тоня.

– Отчего же сразу? Она давно все знает.

– Что все? – не поняла Тоня.

– Что я люблю тебя и очень хочу, чтобы ты стала моей женой, – объяснил Иван.

Антонина от удивления несколько мгновений не могла произнести ни слова, потом взглянула на Ивана не то с укоризной, не то с сожалением и произнесла грустно:

– Вы рассказывали маме обо мне, а я ничего не знала… Разве так делают…

– Ты хотела сказать – нормальные люди? – перебил ее Иван. – Думаю, не делают, но ты права, я вел себя непростительно, если хочешь, ненормально, и за это прошу у тебя прощения. Я сам себя наказал.

Дома их ожидало грустное сообщение: мать Ивана с инфарктом была помещена врачами «Скорой помощи» в больницу. Сказать докторам, чтобы они отвезли ее в клинику, где работает сын, она постеснялась да и коллег Ивана не стала беспокоить, звонить ему в Павлищев бор тоже не стала, чтобы, Боже упаси, не отвлекать его от работы. Обо всем этом рассказала соседка, услышав, как Иван отпирает дверь.

– Уж как я только ни уговаривала, ни убеждала ее, – ни в какую. И мне запретила звонить в вашу клинику, а ведь можно было и без «Скорой» обойтись, я бы вызвала машину, отвезла…

На письменном столе Ивана лежала записка, где рукой матери было написано два слова: «Не беспокойся, я в больнице» и указан номер больницы.

– Едем немедленно туда, надо перевезти ее к нам! – решительно объявила Тоня.

– Нет, Тонечка, спасибо тебе, но сперва я поеду один, все разузнаю, а там решим. Если ты можешь, я бы просил тебя остаться здесь до моего возвращения. Позвони родителям, предупреди.

– Конечно, – не раздумывая согласилась она, – езжайте, ни о чем не беспокойтесь, я подожду вас.

Иван вывел из гаража свою машину и помчался в больницу.

Тоня до позднего вечера ждала звонка Ивана. Телефон молчал. Ей нестерпимо хотелось спать, но распоряжаться в чужой квартире ей было неловко, к тому же боялась пропустить звонок. Она устроилась в кресле, взяла с письменного стола раскрытую книжку журнала «Новый мир» и, не перелистывая, стала читать прямо с открытой страницы… Через несколько минут Антонина спала, не выпуская из рук журнала, и не слышала, как Иван тихонько, стараясь не шуметь, отпер дверь, вошел в квартиру, неслышно заглянул в кабинет, увидел спящую Антонину и решил уйти в другую комнату, чтобы не разбудить ее. Неожиданно она открыла глаза – в ночных сумерках смутно вырисовалась в дверях фигура Ивана Егоровича. Она вскочила, бросилась к нему, но не успела ничего сказать: он крепко обнял ее, прижал к себе с такой силой, что ей стало трудно дышать. Она все поняла, только спросила:

– Когда?

Он взглянул на свои часы, было четыре часа утра.

– Час назад…

Тоня осторожно высвободилась из его объятий, взяла за руку и, как слепого, повела к креслу, усадила, сама примостилась на широком подлокотнике и, не выпуская его руки из своей, стала нежно целовать его лоб, глаза, щеки, осторожно прикасаясь к нему губами, словно боялась оставить там след.

– Надо поплакать, – еле слышно произнесла Тоня и сама поняла, что сморозила глупость, потому что Иван Егорович ни за что не станет плакать.