Я вас люблю
Шрифт:
Она помолчала.
– Но Татке ни слова, что я остаюсь!
– А муж-то твой как же? – всхлипнула Елизавета Всеволодовна. – Жене ведь при муже положено быть…
Дина Форгерер вспыхнула до корней волос.
– Я хотела! Вы что, не верите мне? Я хотела! Вы вот с Дмитрием Павловичем встретились, а потом всю жизнь в любви прожили! А меня как будто связали! И с самой свадьбы так было! С самого первого дня! А я его правда любила! Ну, может быть, мне так казалось… Да разве сейчас в этом дело?
Шофёр стоял рядом с машиной, курил и разговаривал с человеком, которого Дина
– Откуда вы здесь, Мясоедов?
– Смотри-ка! Фамилию вспомнили! – засмеялся Мясоедов, и красная родинка на левом его веке опустилась, как будто хотела сползти под зрачок. – А я вот стою, поджидаю знакомых!
– Меня? – презрительно спросила Дина, вынимая шпильку из густых волос и снова вкалывая её в другое место, но не замечая при этом, что одна из огромных прядей выпала, напоминая то ли пучок тёмно-жёлтых водорослей, то ли клубок змей. – И сколько же времени вы поджидали?
– Не бойтесь: не вас! – ответил Мясоедов, разглядывая её. – А вы всё такая же! Не изменились!
– Пустите меня, я хочу сесть в машину! – приказала она.
– Так что? И езжайте! – вежливо посторонился он, по-прежнему изучая её глазами. – Отыщем, когда будет нужно.
– Вы что? Тоже служите? – не выдержала она.
– А как же? – приподнял брови Мясоедов. – Нельзя не служить революции, Дина Иванна.
Она села на сиденье рядом с шофёром, откинулась, рукою в перчатке прикрыла глаза.
– Сестрице привет! – негромко сказал Мясоедов и сплюнул сквозь зубы.
«Боже мой! – с ужасом и одновременно восторгом думала она, пока машина неслась по почти пустой Плющихе. – Боже мой! Ведь я же останусь! И здесь будут все эти люди! Да, все! Мясоедов…»
Она не успела додумать того, что пришло ей в голову: навстречу ей по тротуару почти бежала взволнованная Алиса Юльевна.
– Затормозите!
Шофёр затормозил.
– Алиса! Куда вы? – Дина Форгерер высунулась из окошка.
– Иду за отцом! Няне плохо!
Дина вспомнила, что няня в последние дни ходила обвязанная тёплым платком и держалась за левый бок.
– Садитесь! – Дина, перегнувшись, открыла заднюю дверцу. – Езжайте в больницу! – приказала она шофёру. – Вы знаете адрес? Остоженка, восемь.
Шофёр с тихой яростью посмотрел, как неуклюжая, в шляпке под тёмной вуалькой, Алиса Юльевна усаживается в машину.
Дома пахло нашатырным спиртом, и Таня, бледная, с Илюшей на коленях, сидела у няниной постели и гладила её по рукаву. Няня тяжело, со свистом дышала.
Отец вымыл руки над тазиком, достал стетоскоп. Таня, Дина, Алиса Юльевна и маленький Илюша вопросительно смотрели на него. Няня приоткрыла глаза, с бессмысленным выражением обвела комнату, как будто не узнавая, где она, но тут глаза её остановились на Тане, и всё выражение их изменилось.
– Помру, – горьким шёпотом выдохнула няня. – А ты как?
Слёзы поползли по щекам, и няня высунула язык, пытаясь достать их. Лицо её странно вдруг помолодело.
– Помру, – прошептала она. – Вы меня не держите. Обузой вам буду.
– Ну, так уж сразу помрёшь! – бодро ответил отец. – А я-то на что? Я тебя не пущу!
Няня с
Под утро она заснула, и отец, еле держась на ногах от усталости, прошёл в кабинет и свалился на диван, не раздевшись. Алиса тихо звякала чашками в столовой. Илюша, розовый, с длинными ресницами, бросающими тень на щёки, лежал поверх аккуратно застеленной кровати Алисы Юльевны в маленькой комнате и чмокал губами во сне.
– Идите позавтракать, – с акцентом, который всегда становился особенно заметным от усталости, сказала Алиса Юльевна Тане и Дине.
Они молча вошли в столовую, сели за стол, накрытый хрустящей скатертью. Алиса Юльевна внесла только что сваренные яйца, хлеб в серебряной хлебнице, строго посмотрела на них, села и развернула салфетку.
«Мы все никуда не уедем! – вдруг с беспощадной ясностью поняла Дина. – Няня больна. Но она не сейчас умрёт, и никто её не оставит. Мы все сейчас связаны. Мы – как одно».
И вдруг дикая, огненная надежда, что никто ни с кем не расстанется, никто никогда не умрёт, и этот ужасный человек, благодаря которому у них на столе хрустят салфетки и белеет настоящий сдобный хлеб, – этот человек рано или поздно вернётся обратно в Москву, не погибнет, поскольку она будет здесь, будет ждать и молиться, – эта дикая огненная надежда охватила её с такой силой, что Дина вскочила из-за стола, отошла к окну, отвернулась.
– Точить ножи-ножницы! – послышалось снизу, и чёрная, приросшая к своему лотку фигура точильщика выросла прямо под окнами. – Точить ножи-ножницы-ы-ы-ы!
Мы простимся на мосту
Что радует сердце, когда наступает май? Тепло. Тепло, и цветы по полям и по взгорьям. А вот в мае 787 года по всей Европе стояли такие холода, что сердце у птиц на лету разрывалось, и, мертвыми, все они падали наземь. Кто помнит теперь этих птиц? Да никто. Точно так же, как никто не помнит и тех очень грубых, курносых ребят, которые без счета погибли от холода зимою 1408 года, когда набежали татары. А в 1417 году, спасаясь от голода, русские люди пошли в Литву (да что там «пошли»! – поползли, потащились, детей своих поволокли) – и тут уж морозы настали такие, что прямо с детьми и вмерзали в снега.
Ах, Господи, не перечислить!
«Мразы стояли великие, – говорят летописцы, которых никто больше тоже не помнит. – Зима бысть люта. Поньтское море померзло на 30 локоть, а снег паде на нем 20 локоть». А в ту зиму, когда по Дунаю крестились болгаре, «зима бысть тяжка, студена велми зело, за 120 дён одержаще гололед землю и глад бысть великий…»
Никто нас не помнит, никто нас не вспомнит. И все мы друг друга забудем. Неважно, когда кто замерз. О, неважно! Хоть в прошлом столетии, хоть в понедельник. Замерзла ведь та быстрокрылая птичка? Замерзла и стала комочком надгробья. Потом вместе с веткой продрогшей сирени смешалась с землей. В земле, кстати, кто? В ту пору – девица, поодаль – военный. Ходили к девице папаша с мамашей и тоже почили. К военному часто ходила невеста, пока не просватали. Ча-а-а-сто ходила!