Я вспоминаю...
Шрифт:
А по пути в магазин и обратно было чистым наслаждением глубоко вдыхать римский воздух, который, как был убежден Феллини, ни за что не спутаешь с воздухом в любом другом городе; по этой части он доверял собственному чутью не меньше, чем доверяет себе, различая ароматы, единственный знаток изысканной парфюмерии, который никогда не ошибается: нос. В больничных стенах не так-то просто почувствовать, что находишься в Риме: ведь больница остается больницей, в каком бы городе ее ни открыли. И все-таки он опять в Риме, а для Феллини это значило, что все еще вернется на круги своя.
Экскурсия в город заронила в его мозг множество новых идей. Если ему
Эта идея, как и любая, в которую он погружался без остатка, завладела им настолько, что он уже готов был произнести вслух число «пятьдесят». А ведь Феллини, даже отдавая себе отчет в том, сколь широко он известен (и, соответственно, сколь многие люди детально осведомлены о его биографии, не исключая и даты рождения), как правило, избегал точно говорить, сколько ему лет, будто, просто назвав определенную цифру, он уже становился старше. А заявить перед всем миром, что они с женой вместе уже полвека, — разве это не значило одновременно признать, что ему, Федерико Феллини, на пару десятилетий больше? Федерико более трепетно относился к своим годам, нежели Джульетта.
Поколебавшись, врачи римской больницы уступили энергичным настояниям всегда умевшего подобрать убедительные аргументы Феллини. Увидев, как повысили его настроение несколько часов, проведенных вне больничных стен, они разрешили ему воскресный выход в ресторан с Джульеттой, которая к этому времени вернулась в квартиру на виа Маргутта. Федерико лелеял надежду, что скоро и он сможет к ней присоединиться. Полагая, что ее недуг еще тяжелее, нежели его собственный, он предложил устроить нечто вроде генеральной репетиции того праздничного обеда, которому надлежало ознаменовать пятидесятилетие их супружества и до которого оставалось всего две недели.
После более чем полувека совместных обедов и ужинов эта общая воскресная трапеза оказалась последней для них обоих, хотя, разумеется, об этом не догадывался ни один из супругов.
Феллини не терпелось навестить ресторан «Чезарина», но он в воскресенье не работал. Самой Чезарины уже несколько лет не было в живых, но ресторан, носивший ее имя, оставался его любимым. Он остановил свой выбор на другом, находившемся неподалеку, но тот тоже был закрыт. Им повезло только с третьей попытки.
Джульетта никогда не переставала надеяться; теперь эточувство передалось и Феллини. А хорошая трапеза способствовала его хорошему настроению, как мало что другое.
С аппетитом поглощая блюдо за блюдом и оживленно беседуя, Феллини внезапно подавился. Причиной оказался кусок моццареллы. После инсульта
После обеда он проводил Джульетту домой, а затем в обществе согласившегося их подвезти молодого человека отправился посмотреть помещение, которое предполагал арендовать под офис. Когда он, не выходя из больничной палаты, услышал, что оно сдается, ему понравилось его месторасположение. А увидев его воочию, он счел, что лучшего не найти. И собирался на следующий же день подписать соответствующие бумаги, всем видом демонстрируя, что намерен тут же начать готовиться к съемкам следующего фильма. Собственно говоря, подписать бумаги он мог и не откладывая; помешало лишь то, что на календаре было воскресенье. Ему не терпелось начать разрабатывать новый сюжет, в центре которого — двое актеров-комиков, на много лет потерявших друг друга из вида и сталкивающихся в феррарской клинике после того, как каждого сразил инсульт.
Это была вариация на тему «Масторны», включавшая в себя обрывки больничного опыта, тему болезни, всякого рода фантазии, навеянные пережитым инсультом, и даже мотив клинической смерти. Феллини намеревался сделать фильм о том, что пережил сам, претворив в конкретный художественный опыт то, что ему довелось испытать на протяжении года в Римини-Ферраре-Риме.
«Таков мой способ трансформировать собственный недуг в нечто позитивное, — рассказывал он мне. — В фильмах я материализую свои воспоминания, и в этом процессе они преображаются, превращаясь в воспоминания о фильмах, которые я снимал на их основе».
Любопытно, что та же мысль уже посещала Феллини четверть века назад, когда его постигла тяжелая болезнь: «В первый раз, когда я оказался на волосок от гибели, понял, что она совсем рядом, только и мог, что сделать вдох да выдох, мне подумалось: ну и свинство было бы, если бы я и впрямь отдал концы…
Ведь это значило бы, что меня просто-напросто ограбили. Лишили возможности снять столько фильмов. Мой творческий путь завершился бы в середине шестидесятых. А теперь, когда за плечами столько всего, негодовать мне как-то не к лицу. Сожалеть, испытывать разочарование — сколько угодно. Ведь мне хочется снять еще один фильм, только один, ну и, может быть, еще один после этого…»
Правда, в первый раз выходя за больничные ворота, Феллини признался, что с радостью выкинет из головы весь накопленный в ходе болезни драматический опыт. Не скрывал, что ему не терпится «отряхнуться» от испытанного, как отряхивается выбравшаяся из воды на сушу собака. «Вот сижу, корябаю на бумаге, а кто знает, может, вернусь домой, и все это с меня как рукой снимет. И в итоге фильм будет совсем о другом».
Увы, Феллини так и не довелось вернуться домой.
В тот же воскресный вечер, через несколько часов после похода в ресторан с Джульеттой, в больничной палате его сразил новый инсульт, несравненно тяжелее предыдущего. Впавшего в состояние комы режиссера поместили в реанимационное отделение. На сей раз у докторов не было и тени надежды на грядущее выздоровление; надеяться на чудо продолжали только Джульетта, его друзья и члены семьи. Вопреки мнению врачей она настояла, чтобы ей разрешили навещать мужа в палате интенсивной терапии. Ему, впрочем, уже не дано было ощутить тепло ее любящей руки: согласно безжалостному медицинскому вердикту, его мозг перестал функционировать.