Я захватываю замок
Шрифт:
За эти недели с вечера помолвки ничего важного не произошло. Несколько раз мы ездили в Скоутни, но Нейла не застали: он отправился смотреть скачки — дерби и все такое прочее. Жаль, что ему пришлось развлекаться в одиночестве.
После долгих раздумий я написала ему коротенькое письмо. Помню в нем каждое слово.
«Дорогой Нейл!
Хочу Вас обрадовать: Роуз действительно любит Саймона. Во время нашего последнего разговора я немного в этом сомневалась — так что лгуньей Вы меня назвали небезосновательно. Но теперь я искренна. Роуз сама призналась, а она никогда не лжет. В доказательство добавлю, что, по ее словам, она допускала мысль выйти замуж и без любви. Мне, правда, в это не верится, но все равно, прошу, не судите о ней плохо. Просто Роуз трудно жить в нищете, она столько лет терпела. Слава богу, ей повстречался Саймон! Она влюбилась, и все наладилось.
Я решила, что
Наверное, пора в дом. Солнце печет нестерпимо, да и ответ Нейла нужно переписать в дневник.
Снова я! Сижу в спальне на подоконнике со стаканом молока. Только-только дожевала банан.
Ответил мне Нейл следующее:
«Дорогая Кассандра!
Очень мило с Вашей стороны написать мне это письмо. Возможно, Вы правы. Я вел себя глупо и, несомненно, очень грубо. Еще раз приношу свои извинения.
У мамы в квартире такая толпа, что я переехал в отель и потому почти ни с кем не вижусь. Вчера мы вместе ходили на спектакль, все как будто очень довольны. По случаю премьеры в театре собралось много фотографов; они буквально преследовали миссис Мортмейн, так ослепительно она выглядела.
Надеюсь, нам удастся повидаться до моего отъезда в Америку. Может, еще разок искупаемся во рву. Как поживают лебеди?
Ужасно буду рад иметь такую сестренку.
До чего же не хочется, чтобы Нейл возвращался в Америку! Саймон говорит, он собирается выкупить долю ранчо — где-то в калифорнийской пустыне. Похоже, пустыни в Америке не такие уж пустынные.
А сегодня утром я получила письмо от Роуз. Перепишу и его.
«Милая Кассандра!
Прости, что не писала тебе, мы были ужасно заняты.
Покупка приданого — довольно утомительное занятие. Знаешь, как это делается? Ты не поверишь! В настоящие магазины мы практически не заглядываем, ходим в основном по гостиным огромных красивых особняков. Там повсюду хрустальные люстры и ряды маленьких золоченых стульчиков. Садишься — а мимо начинают ходить манекенщицы (не знаю, как правильно написать) в разных нарядах. Тебе дают карточку и карандаш, чтобы отмечать понравившееся. Цены фантастические! Самые простенькие платья стоят около двадцати пяти фунтов. Мой черный костюм обойдется в тридцать пять и даже больше, так как цены не в фунтах, а в гинеях. Сначала траты меня ужасали, но теперь я почти привыкла.
Думаю, на все приданое уйдет под тысячу фунтов (только не воображай гору вещей — с такими-то ценами). Меха и драгоценности мне купят после, когда мы поженимся. Разумеется, кольцо по случаю помолвки у меня уже есть. С прямоугольным изумрудом. Очень миленькое.
Тебе наверняка любопытно узнать, что мы купили, но на подробные описания нет времени. Даже неловко! У меня столько вещей, а у тебя почти ничего. Но мы непременно подберем тебе красивый наряд как подружке невесты (придется подъехать на примерку). Кстати, готовую одежду, которую я ношу сейчас, можно перешить на твою фигуру — вот только закончу с приданым. А после свадьбы отправимся вдвоем по магазинам и накупим тебе гору всего-всего!
Слушай новости, тебя они особенно заинтересуют. На обеде у Фокс-Коттонов мы видели фотографии Стивена! Неописуемо хорош! Просто олицетворение всех греческих богов. Леда на полном серьезе считает, что его взяли бы сниматься в кино. Представляешь? Стивен — актер. Умора! Я так и сказала. Леде это жутко не понравилось. Внимательнее присматривай за своим сокровищем! Шучу. А то еще наделаешь глупостей. Я собираюсь найти тебе по-настоящему достойного человека.
Фокс-Коттоны мне ужасно не нравятся. Обри увивается вокруг Топаз, уже несколько раз куда-то ее приглашал. У мачехи броская внешность, все обращают на нее внимание.
Оказывается, она знакома с несколькими манекенщицами, из тех, что демонстрировали одежду. Я чуть не упала! И с фотографами, присутствовавшими на премьере в театре. Кстати, там был Макморрис — вылитая обезьяна, только бледная. Снова хочет рисовать Топаз. На фоне хорошо одетых людей ее наряды выглядят эксцентрично. А ведь когда-то я так завидовала ее гардеробу! Теперь смешно.
Вчера вспоминала тебя. Гуляя в одиночестве, забрела в магазин, где хранились меха. После нарядов, что я повидала за последние дни, одежда там кажется унылой, но перчатки и прочие мелочи все-таки прелестны. Хотела купить тебе веточку белого коралла, в которую ты влюбилась, а она, оказывается, для украшения, не продается. Тогда я решила приобрести „колокольчиковые“ духи, но у меня не хватило денег — стоят они умопомрачительно.
Топаз страшно экономит. Выдает мне очень скромные суммы, хотя, откровенно говоря, деньги, вырученные за продажу пальто, принадлежат мне и тебе. Миссис Коттон, конечно, не скупится, но наличные деньги не предлагала — вероятно, считает это бестактным. И зря!
Кассандра, милая, помнишь, как мы наблюдали за женщиной, покупавшей гору шелковых чулок? Ты еще сравнила нас с голодными кошками, тоскливо мяучащими на птиц? Думаю, в тот момент я и решила, что пойду на все — абсолютно на все, — только бы вырвать нас из чудовищной нищеты! И в поезде мы вдруг снова встретили Коттонов. Ты веришь в силу мысли? Я верю! Меня одолевало отчаяние, как в тот вечер, когда я загадывала желание на ангеле — и смотри, что вышло! Совершенно правильно: он ангел, а не дьявол. До чего же чудесно любить Саймона, до чего все чудесно!
Кассандра, милая, обещаю: после моего замужества тебе никогда не придется тоскливо мяучить! Помочь я сумею не только с одеждой, ты знаешь. Может, тебе хочется
Жаль, что мы врозь! Я вспоминаю тебя по сто раз на дню. Мне стало так грустно в том магазине. Обязательно схожу туда еще раз и куплю тебе „колокольчиковые“ духи, вот только вытяну из Топаз побольше денег. Духи называются „Летнее солнцестояние“. Надушишься ими перед игрищами на насыпи у башни Вильмотт.
О господи, я исписала уйму изысканных почтовых листов миссис Коттон! И не могу остановиться — я, будто говорю с тобой. Собиралась рассказать о театрах, но, пожалуй, отложу на другой раз: уже поздно, надо переодеться к ужину.
Пожалуйста, не забывай свою Роуз, пиши почаще.
Первое в жизни письмо от сестры. Мы ведь никогда не разлучались, разве что в далеком детстве, когда она заболела скарлатиной. Тон письма совсем не в духе Роуз, уж очень ласковый; по-моему, она никогда не говорила мне «милая Кассандра». Наверное, ей и правда меня не хватает. Влюбленная девушка посреди такого великолепия — и тоскует по сестре… Вот что значит истинно прекрасная душа.
Тридцать пять гиней за костюм! С ума сойти. Это же тридцать шесть фунтов пятнадцать шиллингов. Хитро придумали в магазинах выставлять цену в гинеях. Неужели одежда может столько стоить? Тогда Роуз права: на тысячу фунтов много не купишь. Шляпки, туфельки, белье!.. Я, конечно, догадывалась, что у сестры целый ворох платьев (такую красоту можно приобрести по два-три фунта за штуку), но в изящных черных костюмах по безумной цене, наверное, чувствуешь себя особенно прекрасной. Словно в драгоценностях. Какими роскошными казались мы себе в детстве, надевая старые тоненькие цепочки с жемчужными сердечками! И какой подняли рев, когда их продали.
Тысяча фунтов на одежду… Сколько продержались бы на эту сумму бедняки! Сколько бы продержались на эту сумму мы, коли на то пошло! Странно… Я никогда не считала нас бедняками; то есть никогда не жалела свою семью, как безработных или попрошаек. А ведь наше положение было куда плачевнее: мало того что не трудоспособны, так и за подаянием не к кому обратиться.
Да я бы в глаза не посмела взглянуть нищему, истратив на приданое тысячу фунтов!
Ладно, о чем я говорю. Можно подумать, миссис Коттон раздала бы тысячу фунтов беднякам, не истрать она их на Роуз. Пусть уж хоть сестре. А я с удовольствием возьму ее одежду.
Нет, некрасиво… Стыдно радоваться, что богатство не на моей совести, желая при том иметь его под рукой.
Собиралась переписать письмо Топаз, но оно приколото к полочке в кухне; там в основном указания по стряпне. Повариха из меня, оказывается, никакая. Разумеется, мы управлялись сами, когда мачеха уезжала позировать: ели хлеб, овощи, яйца. Но теперь в доме появилось мясо, даже цыплята, и меня буквально преследуют неудачи. Например, я потерла грязные кусочки мяса мылом, а потом замучилась его смывать. Еще как-то оставила в цыпленке внутренности, которые следовало вынуть.
Поддерживать дом в чистоте тоже труднее, чем я ожидала. Я, конечно, участвовала в уборке, но никогда ее не организовывала.
С каждым днем все лучше понимаю, до чего много и тяжко работала Топаз.
Ее письмо будто нацарапано палкой: мачеха всегда пишет большим, очень толстым оранжевым пером. Я насчитала шесть орфографических ошибок. После полезных советов по приготовлению пищи она коротко упоминает о премьере в театре, заметив, что пьеса не «выдающаяся» (новое подхваченное ею словечко). Архитектурные творения Обри Фокс-Коттона — выдающиеся, фотографии Леды Фокс-Коттон — нет (Топаз вообще сомневается в ее побудительных мотивах). «Побудительных» с двумя «т».
Милая Топаз! В этом письме она вся: три четверти — дело, четверть — юмор. Надеюсь, юмор означает, что настроение у нее поднялось. С тех пор как она начала волноваться за отца, веселья в ней все меньше и меньше. Уже несколько месяцев она не играет на лютне и не сливается с природой.
В конце мачеха обещает немедленно вернуться домой, если отец без нее затоскует. Увы! Ни малейших признаков тоски у него не видно. Он даже стал спокойнее — хотя и не словоохотливее. Встречаемся мы только за столом; в остальное время отец либо гуляет, либо
сидит в караульне, перечитывая гору детективов мисс Марси (теперь перед уходом он всегда запирает дверь на замок, а ключ берет с собой). Один день провел в Лондоне. По здравом размышлении я решила прямо спросить о поездке. Глупо поддаваться его странному гипнозу, не смея лишний раз заговорить.
Едва он вернулся, я весело поинтересовалась:
— Как Британский музей?
— Я туда не ходил, — довольно беспечно ответил отец. — Сегодня я осмотрел…
Он вдруг умолк. Взглянул на меня, точно на ядовитую кобру, которую по рассеянности сразу не заметил, и вышел из комнаты.
Мне нестерпимо хотелось крикнуть: «Да погоди же! Что с тобой? Ты сходишь с ума?» К счастью, успела прикусить язык. Если у человека странности с головой, то ему об этом сообщают в последнюю очередь.
Эта мысль потрясла меня до глубины души. Неужели я правда считаю, будто отец сходит с ума? Нет. Конечно, нет! Более того, у меня теплится слабая надежда, что в караульне кипит работа — он дважды просил чернила. Только зачем-то взял огрызки моих цветных мелков и ветхий том сказок; это довольно необычно, равно как и прогулка в обнимку с древним железнодорожным справочником Брэдшоу.