Я живу в этом теле !
Шрифт:
Он повернулся ко мне так быстро, что я вздрогнул.
– Чай, кофе?
Из-за громкой музыки я едва расслышал, пришлось ответить, повышая голос до вопля:
– Если есть сок или квас…
– Есть даже пиво, – предложил он так же быстро.
– Ты ж раньше не употреблял?
– Теперь употребляю.
Недоговоренность прозвучала в его голосе очень ясно. Задние слова, как горох, догоняли и обгоняли передние.
– Давай, – сказал я, – употребим вместе.
Когда он распахнул холодильник, там заметалось эхо, словно Челентано воспевал два ряда бутылок из темного стекла с яркими
Он повернулся к шкафчику, там ряд узкогорлых стаканов, я отмахнулся:
– Из горла слаще. Не люблю, когда пузырьки в воздух уходят.
Он дробно засмеялся, словно рассыпал цветное драже.
– Я тоже.
Стаканы сиротливо блестели хрустальными гранями, а мы тянули темное пиво, жмурились, покряхтывали, довольно сопели. Лишь когда мы опорожнили по первой и взялись за вторую, Юлиан опомнился, хлопнул ладонью по лбу, вытащил пакет с солеными орешками.
Постепенно громкая музыка, темное пиво в желудке, орешки – все начало погружаться в особую атмосферу легкого опьянения, когда все легко, просто и бездумно. Это называлось балдеть, расслабляться, я и раньше, будучи всего лишь человеком, всегда презирал такое времяпрепровождение, я-де хомо действующий, но сейчас ощутил, насколько мне приятно, хорошо, защищенно, когда все тело отяжелело, а мир стал теплее.
Юлиан не поддался мелочной жадности «совка»: не застеклил балкон, увеличивая площадь квартирки, так что во всю ширь видно синее небо с причудливым облачком, далекая крыша здания завода «Кросна» с множеством параболических антенн, снизу доносятся гудки автомобилей, шуршание шин троллейбусов, что странным образом проникают в атмосферу скороговорки диктора телевидения и милых сердцу мелодий из другой комнаты.
– Ты еще не устал от цивилизации? – заметил я лениво. – Только что радиоточки не хватает!
Он с усмешкой указал на огромные наушники с вмонтированными микрофонами. От них тянулся проводок к радиоприемнику размером со спичечный коробок.
– Съел?
Я рассмеялся:
– Зачем тебе столько?
Он отмахнулся беспечно:
– Нравится.
– Нет, серьезно, – настаивал я. – Как я помню, ты в первые месяцы, вернувшись из тайги, даже засыпал под включенный телевизор.
– Под магнитофон, – поправил он. – Под телевизор нельзя, он противно пикает в конце передач. А магнитофон, когда пленка кончится, просто выключается.
Я поразился:
– Здорово же тебя тоска по этому шуму тряхнула! Неужто так соскучился в том белом безмолвии? Или зеленом, ведь ты ж не выходил из тайги?
– Пять лет, – ответил он.
Что-то в его голосе прозвучало странное, словно пришло не из этого уютного мира, где хорошая музыка, хоть и многовато ее, где тепло, а холодное пиво приятно обжигает горло.
– Это не так уж и много, – заметил я. – Вот наш декан, говорят, двадцать лет ходил в экспедиции.
– Кому как, – ответил он. Рука его замерла на полпути, потом он с усилием сделал глоток, повторил осевшим голосом: – Кому как.
Глаза его смотрели поверх моего плеча, но я чувствовал, что он не видит ни стены, ни шумной нелепой Москвы, а зрит нечто большое и страшное. Лицо застыло и вытянулось, а румяные щеки побледнели и на глазах запали, как у аскетирующего монаха. Скулы выступили резче.
– Что ты там видел? – спросил я осторожно.
Сердце мое начало колотиться учащенно. Я ощутил странное стеснение в груди, горло сжали незримые пальцы, словно не хотели, чтобы я задал второй вопрос, что уже вертелся на языке.
Он вздрогнул, медленно обратил взор на меня. В глазах был ужас, меня словно по голому телу осыпали снегом. Его рука метнулась к третьей бутылке, жадно сорвала крышку, запрокинула вверх дном, бледные губы ловили темную пенистую струю, я застыл, смотрел, боясь шелохнуться.
Дальше мы пили некоторое время молча. По экрану метались цветные тени, на дисплее компа крутился новенький боевик с DVD, панель магнитофона озарялась зелеными огоньками, хай-фай, чистейший звук, только цифровая запись, но я уже не понимал, откуда идет звук, мне стадо слонов еще в детстве оттоптало уши…
Шесть пол-литровых бутылок пива, два пакета соленых орешков расквасили Юлиана, как медузу на берегу. Мой мозг превратился в застывающий студень и работал едва-едва на треть. Даже слова выходили скомканные, вялые, нехотя, будто и они пытались свернуться клубочком где-нибудь в глотке и захрапеть.
– Ты знаешь, – проговорил он вяло, – все это херня насчет трудностей кочевой жизни… Мол, в палатках нет удобств, горячей ванны, электрического света… Ну и что? Зато есть костер, непуганая дичь, что подходит прямо к палатке, и на отстрел никаких тебе лицензий! Я стрелял там кабанов, изюбрей, даже медведей. А уж кабаргу, глухарей и всякую мелочь…. ну, тетеревов, рябчиков… Наоборот, жизнь намного легче, чем в Москве. В столице надо вкалывать каждый день с девяти до шести, а здесь разве что разок в неделю выйдешь, сделаешь замеры, а потом рыбку ловишь, ягоды да грибы собираешь, не снимая карабина с плеча… Никто не достает, чтобы брился каждый день. Рай!
Я молчал, но сердце билось учащенно. Даже в его забалдевших глазах, в его оплывшей, как воск под горячим солнцем, фигуре прячется тот черный ужас, который не дает ему все еще расслабиться так, как умеют беспечные подростки.
– Но ты бросил там все, – сказал я осторожно, видя, что он говорить не хочет. – Говорят, ты не стал даже получать документы в экспедиции…. Тебе прислали их через полгода по почте. Верно?
– Было такое, – ответил он ломким, как промерзшая ветка, голосом.
– Кто-то брякнул, что ты испугался таежных трудностей, – заметил я коварно, – не выдержал, сбежал…
Он вытащил из холодильника еще по две бутылки, открыл, дергая краем жестяной крышки об угол стола, хотя изящная импортная открывашка лежала рядом. Пиво пенной шапкой полезло через край, он жадно припал к горлышку.
Я смотрел, как ходит его кадык, пальцы слегка вздрагивают, как Юлиан глотает с непонятной торопливостью. Но ведь пиво никто не отнимает, в холодильнике еще запас, не считая ящика на балконе…
– Испугался, – сказал он хрипло. – Представь себе.