Ябеда
Шрифт:
— папа не хочет о ней говорить. и он вечно не в духе.
— постепенно примирится, просто он горюет по-своему.
— он теперь совсем другой со мной. холодный.
— после такого это нормально.
Нелегко прикидываться пятнадцатилетней девчонкой, когда больше всего хочется по-матерински прижать ее к груди.
— но он уже давно такой.
Я почти слышу, как она всхлипывает, оттого что ей кажется, будто
Появляется еще одно сообщение.
— ты не представляешь, как он любил меня, когда я была маленькой.
— он на твою маму сердится, Джо-джо, а не на тебя.
У меня не было нормального отца, я не могу поделиться опытом и меняю тему, пока она чего-нибудь не заподозрила.
— тот мужик все еще к вам ходит?
— последнее время не было, — печатает Джози, и у меня будто камень с души.
— а как в школе?
Выскакивает новая иконка: Джо-джо добавила в свой альбом фотографию. До сих пор имелся только крохотный снимок рядом с именем.
Я щелкаю мышкой и, затаив дыхание, жду, жду, пока загрузится новое фото. Вот это да… Джози обкорнала себе волосы, а то, что осталось, выкрасила в белый и лиловый цвет. Глаза обведены черным карандашом и усталостью. Ничего общего с девочкой, которую я помню.
— все противно, школа отстой, редко хожу.
Хочу ответить и путаюсь в клавишах, раз за разом промахиваюсь и печатаю не те буквы.
— почему? в школу надо ходить.
— мама умерла, я вообще ничего не делаю.
Я слышу ее рыдания; вижу, как прогибается кровать, когда она забирается под одеяло и молится, чтобы быстрее текли дни.
— что ты сделала со своими волосами?
Не надо бы этого говорить, но сервер не справится, если я напишу то, что мне на самом деле хочется.
— хочу выглядеть уродкой.
Мигает курсор на экране.
— это зачем?
— чтоб никому не нравиться. Откуда знаешь, что у меня новая прическа?
Что-то из давнего всплывает в памяти — всякий раз, когда кто-нибудь говорил ей: ах, какая миленькая девочка, она надувала губы и отвечала, что хочет быть уродкой. Даже подростком терпеть не могла комплиментов.
— когда я тебя знала у тебя были другие волосы, длиннее. — Надеюсь, сойдет за объяснение. Как это я обмолвилась? — а почему ты не хочешь нравиться?
— когда тебя слишком любят и когда совсем не любят — это одинаково больно.
Ее ответ тысячу раз эхом отдается в Интернете, болью отзывается в моем сердце. Удержаться, не броситься сломя голову на помощь своей дочери куда труднее, чем было оставить ее.
Глубокий порез рассекает щеку. Слабое ощущение реальности,
— Вы бы показались доктору. — Аптекарша кивнула на мою щеку.
— Ничего, заживет. Пластырь, пожалуйста. И парацетамол. — Я протянула пятифунтовую банкноту. Головная боль мучила с утра.
Из мотеля я выехала, не дожидаясь, пока хозяйка снова начнет приставать с расспросами. За ночь кровь просочилась в поролоновую подушку, испачкала простыни.
— Само не заживет, швы надо накладывать, — покачала головой аптекарша.
— Попробую обойтись. — Я забрала небольшой пакет и сдачу.
В машине перед зеркалом заднего обзора я налепила пластырь. Перед тем как уехать из мотеля, я приняла душ, символически смыв все, что было до этого дня, а заодно и засохшую кровь. Поначалу пластырь как-то держался, но после часа езды я согнулась от боли над рулем. Пластырь отлепился, края пореза расползлись. В таком виде никуда не явишься. Я съехала на обочину и удрученно уставилась в зеркало. В кого — во что — я превратилась?
Разбудил меня стук в окно. Я лежала головой на пассажирском сиденье, рычаг переключения скоростей упирался в ребра. На меня смотрел незнакомый человек, а я видела его костистое лицо, приклеенное к безымянному шоферу.
— Подвинься-ка чуток вперед, красавица… — Он что-то бубнил про свой грузовик и придорожное кафе впереди.
Я сорвалась с места и умчалась в ночь, не понимая, грежу или, быть может, уже мертва.
Эдам разрешил мне прочитать второй вариант и оставил с ноутбуком на коленях. Но прежде чем приняться за мешанину файлов, которые он мне открыл, я заглянула в «Afterlife» — из головы не шел странный разговор с Джози.
Моя дочь не хочет, чтобы ее любили.
Я снова гляжу на экран, а душа ноет от виртуальной пощечины, которую она мне влепила, — обматерила и вышла из сети, возмущенная моими расспросами об отце. Когда Эдам возвращается, слезы ручьями льются у меня по щекам. Он обнимает меня и не отпускает, и мало-помалу я забываю, где я и что я, тревога и боль бледнеют. Эдам — как противоядие от моего зыбкого будущего, просто потому, что у нас с ним одно общее прошлое.
— Извини, не успела прочитать.
Мы стоим на покатых половицах под скошенным потолком, Эдам наклоняет голову, чтобы не упереться в балку, а я отворачиваюсь в другую сторону, чтобы он не видел моего зареванного лица.
— Но дело не в этом, верно?
Ах, как хочется излить ему всю душу, но нельзя. Слишком опасно, я и так уже достаточно выболтала.
Только сейчас я осознаю, что произошло: он обнял меня, а я его не оттолкнула. Пряжка на ремне, мышцы груди, сильные ноги — я все это почувствовала. Я уловила слабый аромат лосьона после бритья и запах кондиционера от рубашки. Я все заметила, словно это случилось со мной в самый первый раз. Словно я обнимала единственного человека, которого любила, словно он по-прежнему был в моей жизни, а Эдама вовсе не существовало.