Ярослав Мудрый
Шрифт:
— Да ты говори!
— А я говорю.
— Глупая девка, — сплюнул Какора, — была бы ты мужем, так я бы тебе хоть голову свернул, а так — только тьфу, да и только!
— Ворота к Яворову озеру только тетка Звенислава может открыть, — пропуская мимо ушей угрозы Какоры, сказала Ягода.
— А что там, в озере? — полюбопытствовал Сивоок.
— Боги живут.
— Вот полезу на вал и взгляну на ваше озеро, — пробормотал Какора и в самом деле потащился по крутому склону, на вершине которого темнели полузасыпанные землею, заросшие травой ребристые клети городского вала.
— Пойди-пойди, — равнодушно сказала Ягода.
— Я тоже хочу
— Ну пойди, а я ноги посушу на солнце, — засмеялась молодичка, — а потом придешь ко мне. Правда же, придешь?
Сивоок ничего не ответил, потому что такая речь была еще не для него, хотя возраст у него был уже вполне подходящий.
Сивоок догнал Какору и обогнал. Первым увидел внизу, под валом, озеро, напоминавшее кривой серп, стиснутый отовсюду такими нетронуто-очаровательными лесами, что они непременно искусили бы к новым странствиям, если бы человек не знал там лиха. Вдоль берегов озера, забредя в черную воду, стояли могучие, многолетние яворы — сизо-черные стволы их поднимали курчавые шапки листьев на такую высоту, что они сравнивались с городом. Между яворами зеленеющими мертво чернели усохшие. Видимо, так окаменевают в вечной неподвижности умершие боги, если только боги могут умирать.
Какора равнодушно скользнул взглядом по озеру, взглянул на узкие мостки, ведшие к воде из низеньких ворот, тех самых, которые имела право открывать лишь Звенислава, загадочная женщина, которая, кажется, у радогощан обладала чрезвычайными полномочиями. Потом купец направил ухо снова в сторону города. Где-то неподалеку постукивали молоты, так, будто под одним из холмов скрывалось не менее сотни кузниц. Сивоок представил себе, как сидят в уютных, пропахших дымом хижинах мудрые деды и маленькими молоточками куют серебро и золото, выковывают такие гривны, как у Звениславы на руке, а рядом, в черных кузницах, среди зноя и красного пламени, кузнецы изготовляют мечи, куют их в две руки одновременно, и мечи эти должны быть непременно такими тяжелыми и широкими, каким был когда-то меч деда Родима.
— Переночуем, а на рассвете — айда, — совершенно трезвым голосом сказал Какора.
Сивоок сделал вид, что не слышит. Он стоял на валу, среди густой, не топтанной уже, видимо, множество лет травы, смотрел то на Яворово озеро, закованное в объятия лесов, то на город, с его лысыми пригорками-холмами и зелено-кипучими ложбинами, видел внизу, на зеленой мураве, Ягоду с ее маняще белыми ногами, слышал из-под земли звон невидимых молотов, которые ковали где-то тихое серебро, золото и режущее железо, был поднят над миром на этих валах, но и ощущал скованность в сердце, словно эти валы пролегали через самое сердце, и необъяснимая печаль толкала его за эти валы, за ворота, назад, в широкий мир, выйти, вырваться, выбежать, удрать. Вечная страсть к побегу. Откуда и от кого? Разве не все равно?
Но сказал совсем другое:
— Зачем нам. торопиться?
— До окончания тепла нужно выбраться отсюда, — сказал Какора. — Должны быть в Киеве до первых холодов. Дорога трудная и длинная.
— Не знаю, пойду ли я, — ответил хлопец.
— То есть как?
— А зачем ты мне нужен? Лучука убил. Мы к тебе с добром, а ты — злом ответил?
— Не ведая.
— Такая у тебя душа нечистая. Не могу я с тобой.
— Заберу, — пригрозил Какора — Присилую.
— Попробуй.
— А если нет — мечом ударю как и твоего сопливого.
Он не успел закончить В Сивооке закипело
— А теперь вставай.
— Так вот же и не встану! — в отчаянии заревел Какора.
— Лежи, ежели хочешь!
— И буду лежать, пока трава сквозь меня прорастет.
— Лежи.
— А ты в аду гореть будешь за то что душу христианскую погубил.
— Бесовская у тебя душа, — сказал Сивоок и, не оглядываясь, начал спускаться с вала к Ягоде, которая уже обеспокоенно посматривала вверх.
Какора еще немного полежал, потом встал, почесываясь и сквозь зубы проклиная своего спутника, побрел следом за непослушным отроком.
Ягода стояла внизу с поднятым вверх личиком, казалась еще меньше, чем до этого, зато глаза ее словно бы увеличились до необозримости, заслонили Сивооку весь мир, он уже и не знал, ее ли это глаза или глаза далекой и наполовину забытой Величии, или же просто зеленая сочная трава и таинственность лесных зарослей, которые манят его к себе, пробуждают какие-то еще неведомые силы в теле А когда очутился возле Ягоды и увидел ее настоящие глаза, увидел, как они блестят в ожидании, в искушении всем женским, что только возможно и чего он еще не ведал, то застенчиво отвернулся и пробормотал:
— Глупый купец: боялся, чтобы не наткнуться на меч, когда будет спускаться, вот и отдал его мне..
— У него такое брюхо, что и наткнуться может! — засмеялась Ягода.
— Завтра трогаемся, — неизвестно для чего болтнул Сивоок.
Ягода молчала.
— На рассвете, — добавил он еще.
Ягода молчала.
— Потому как далеко до Киева.
Ягода не промолвила ничего.
— А дорога тяжелая.
— Ну и поезжай себе, чего разговорился, — небрежно сказала она изменившимся голосом.
— Переночуем и — айда, — словами Какоры сказал Сивоок.
— Ночуйте, — уже и вовсе холодно промолвила Ягода — Поставьте шалаш на торжище да и спите. Тепло.
Тут к ним подоспел запыхавшийся Какора; он еще издалека махал руками, угрожал кулаками Сивооку, но хлопец не дал ему разбушеваться — протянул навстречу меч, рукояткой вперед, так что купец даже попятился от удивления.
— Не боишься? — вопросительно прохрипел он.
— Отчего бы должен бояться?
— Ну-ну, — вздохнул Какора. Но как только засунул меч в ножны, сразу же ожил и загорланил: — Гей-гоп! Теплу жону обойму!
Раздвинув руки для объятий, Какора неуклюже пошел на Ягоду, она вывернулась, бросилась бежать.
— Пошли теперь к Звениславе! — крикнула гостям. — Велела, чтобы привела вас к ней!
— В конце концов, купец должен быть купцом, а женщина — женщиной, — пробормотал Какора, потом увидел Сивоока и добавил — А молокосос — молокососом.
У Звениславы не двор, а цветник. Ничего, кроме цветов Краски возможные и невозможные. Тут были цветы даже черные, не было лишь зеленых, да и то, видимо, из-за того, что хватало зеленых листьев. И хата у Звениславы тоже была вся в ярких цветах, снаружи и изнутри; и так напомнило все это Сивооку деда Родима, что ему даже захотелось спросить у старухи — не знала ли она случайно Родима, но вовремя спохватился.