Ярослав Мудрый
Шрифт:
Он поцеловал ее в губы, впервые отважился на это, поцелуй был — словно упал в терпкое море и утопает в нем, будучи не в состоянии вынырнуть. Потом сгреб Шуйцу в охапку, завернул в медвежью шкуру, положил поперек седла, словно что-то неживое, и так въехал в ворота, предусмотрительно открытые сторожем: ему хотели помочь снять ношу с седла и внести в терем, но Ярослав прикрикнул строго:
— Посторонитесь, сам. И не пускать ко мне никого.
Неужели это было в самом деле? Неужели с ним?..
Ничего не мог припомнить, кроме тихого свечения ее тела,
Оторвавшись от нее, он побежал в недостроенную церковь, ревностно молился под насмешливые песни плотников с горы, там его и нашел Коснятин, который привез известие о том, что пришла варяжская дружина с Эймундом во главе, но князь, похоже, и не слушал и не слышал ничего, не приглашая посадника в дом, прямо на морозе передал ему свои повеления:
— Останусь еще здесь. Убери всех отсюда, и без промедления.
— Не закончили еще церковь.
— Так пускай стоит. И всех убери мужчин. Поставь женщин. Одних лишь женщин. И прислужниц, и на работу, и для стражи.
— Невиданное диво! — Коснятин не скрывал улыбки на своих сочных губах.
— Делай, что велят.
— А варяги?
— Какие варяги?
— Прибыла дружина. Эймунд-воевода.
— Похлопочи. Дай пристанище, еду. Вернусь — начнутся сборы.
— На Поромонином дворе их поселил.
— Быть по сему. Жди меня.
— Долго тут будешь, княже?
— Не знаю. Бог знает, всевидящий и всезнающий.
А возвратился он не к Богу, а к ней, к Шуйце, застал ее в слезах; быть может, почувствовала она в одиночестве весь страх содеянного с этим чужим, совсем неведомым ей человеком, пугалась завтрашнего дня, а может, это были слезы злости на самое себя и на него. Ярославу стало жаль девушки, он закутывал ее в беличьи одеяла, утирал ей слезы сильной своей рукой, рукой мужа, которая одинаково умело держала меч и писало.
— Женился бы на тебе, — сказал он, вздохнув, — но княжество требует от человека больше, чем ему хочется.
— Да и не нужно мне твое княжество, — ответила она сквозь всхлипывания.
— Многое стоит между людьми, преодолеешь — тогда радость, но не всегда есть возможность устранить то, что разделяет. Может, я тоже княжеству не рад, но ждут меня еще дела большие.
— Нудный ты и никудышный, когда князь, — сказала она злобно.
— А кого же ты приветила во мне? Не князя разве? — спросил он чуточку с обидой.
— Мужа приветила. Помрачение твое и на меня нашло.
— Будешь всегда со мной. В походах и в городах.
— Останусь тут. Ладно выдумал это подворье. Далеко от всех. Не люблю, когда суетятся вокруг люди. Тишину люблю, а с тобою — тоже не хочу.
— Если бы ты только могла стать моей женой…
— Не стала бы никогда. Не хочу разувать никого. Волю жажду…
Тогда он сказал ей о своем
— Чтобы их немного было. И не назойливых, — сказала она.
— Госпожой над ними будешь.
— Не знаю, что это такое.
— Когда узнаешь, понравится.
— Кто ж это знает…
— А не заскучаешь здесь?
— Ежели заскучаю, убегу к своему Пеньку. Там мне любо. Там — самая большая воля. Среди деревьев и зверей.
— Будешь ждать меня?
— Приедешь — тогда увижу. А теперь еще не ведаю.
Она отталкивала его от себя своей непокорностью, на самом деле еще сильнее привлекая, опьяняя. Он снова махнул на все дела в Новгороде, и снова было то же самое мутное опьянение и оцепенение, пока, стиснув зубы, нагнал себе в сердце гнева на самого себя и собрался с силами оторваться от Шуйцы. Оставил незаконченную церковь (да и будет ли когда закончена она!) и недолюбленную Шуйцу (да и можно ли долюбить до конца женщину, милую твоему сердцу!).
В Новгороде Коснятин встретил его со свитой, князь велел сразу же ехать к варягам, на Поромонин двор, что в Славенском конце. Питал он слабость к варягам, едва ли не такую, как к странствующим инокам, знал ведь, что в путешествиях человек обогащается умом, впитывает в себя мир, как и святые люди, только и разницы, что одни замечали Божьи чудеса, а эти вечные вой не знали ничего, кроме серебра-золота, сытной пищи, доброго пития да еще прекрасных женщин, ибо зачем же тогда и живет на свете воин и за что ему класть живот свой, если не испытать земных соблазнов, не зачерпнуть их полными пригоршнями!
Поромоня был простым плотником, как и отец его, и дед, как и весь род испокон веков. Не знал он ничего, кроме хорошо наточенного топора, тесал умело столбы и обаполы, ставил клети, сколачивал насады, но вдруг осенила его мысль соорудить в Новгороде невиданную палату с несколькими печами и высокими кирпичными дымницами над крышей; и вот у Поромони начали останавливаться сначала купцы, захваченные в Новгороде зимними метелями, а потом начали нанимать его двор для дружины Ярослава, ибо лучшего помещения и не найти было нигде; Поромоня разгадал еще и то, что варяги любят быть всегда совместно, не делятся на воевод и рядовых, не верят чужим. А потому хитрый плотник получил немалую прибыль от своего дома, а князю было вольно призывать варягов о любой поре.
Ярослав предполагал, что на этот раз варяги разделятся, потому что должны были прибыть с дружиной мужи вельми славные, бывалые и известные, но Коснятин сказал, что все остановились у Поромони и что Эймунд привел еще не всю дружину, а только ее голову, чтобы порядиться с князем, а уже весной призвать и остальных. Этим нарушался заведенный обычай, но князь смекнул, что осторожность Эймунда вызвана не совсем обычным делом, на которое их вербовали (сын должен был идти против родного отца), хотя если подумать толком, то не было на свете такого черного дела, в которое не встряли бы варяги, лишь бы им только заплатили так, как они желают.