Ярость ацтека

Дженнингс Гэри

И хотя Мигель с четырнадцати лет сознательно посвятил себя служению Господу и даже помыслить не мог о том, чтобы сойти с этой стези, однако разногласия между ним и властями становились все острее.

Последний конфликт, как вы уже знаете, закончился тем, что альгвазилы и солдаты, выкорчевавшие его виноградники и разрушившие мастерские, удалились, не предъявив священнику никакого обвинения и не попытавшись взять его под стражу. Однако после их ухода в городке остался некий чужак, якобы приехавший закупать шкуры, но, как быстро догадался Идальго, на самом деле никакой не торговец, а так называемый фамилиарий.

О, это были страшные люди! Формально они не являлись священниками, но принадлежали к hermandad –

братству, – известному как Конгрегация Святого Великомученика Петра, названного в честь инквизитора, убитого своими жертвами несколько веков тому назад. Исполнявшие при инквизиции обязанности тайной полиции и являвшиеся ее официальными, уполномоченными ц ерковью помощниками, члены hermandad также получили от светской власти право носить оружие. Они вовсю шпионили, участвовали в задержаниях и допросах, а нередко использовались в тюрьмах в качестве подсадных уток.

С помощью этой «армии ночи» церковь защищала свои интересы, помогая тираническим правительствам подавлять инакомыслие и прогрессивные идеи, стараясь надежно похоронить любые ростки свободы.

Отцу Идальго были известны методы инквизиции; он знал, что она не чурается фабриковать ложные обвинения, равно как и то, что она давно им интересуется. В прошлом он не раз становился жертвой наветов: по наущению инквизиции женщины клялись, что он якобы соблазнял их, а мужчины присягали, что он обжуливал их в азартных играх. Как выяснилось впоследствии, всех этих людей уверяли, будто человек, против которого надо дать показания, гнусный мошенник, присваивающий церковные пожертвования на бедных. Правда, официальный ход делу давать не стали, но доносы на всякий случай сохранили, чтобы эти ложные обвинения висели над падре Идальго, как дамоклов меч. Власти, и духовные и светские, не могли простить мятежному священнику бесстрашное и честное обличение их пороков, деятельное сочувствие индейцам и упорное нежелание придерживаться навязываемого сверху образа мыслей.

Итак, наш герой направлялся в Сан-Мигель-эль-Гранде. Пожалуй, мало кто из людей его возраста и, наверное, никто из священнослужителей не стал бы путешествовать так поздно ночью. Хотя на лошади добраться до места назначения можно было быстрее, он предпочел мула. Мулы в темноте ступают увереннее, спотыкаются реже, а на конях, особенно горячих, ездить по ночам избегают даже разбойники: слишком велик риск того, что лошадь повредит ногу и охромеет.

Рассерженный и подавленный тем, что разрушены плоды его многолетних трудов, Идальго был готов – даже хотел – подвергнуться опасностям ночного пути. Доброму священнику казалось, что теперь ему нечего терять. Индейские промыслы были делом его жизни и, хотя приносили не такой уж большой доход, служили живым доказательством того, что туземцы обладают от природы ничуть не меньшими способностями, чем белые уроженцы Америки вроде него самого.

И когда он увидел, как солдаты вице-короля рубят тутовые деревья, крушат печи для обжига керамики и выкорчевывают виноградники, это зрелище потрясло его до глубины души. Сердце пастыря разрывалось от горя, он часами бродил по лесам – порой молился, порой плакал, а порой рассыпал проклятия, – и перед его мысленным взором вновь и вновь возникала горестная картина разрушения. Однако по возвращении в Долорес Идальго стало известно о нападении на Марину и других индейцев из его паствы, и тут скорбь его сменилась неудержимой яростью. Словно бы что-то в душе его перевернулось, и отныне он стал другим человеком.

Впрочем, Мигель Идальго и раньше был весьма необычным священником. Честно искавший истинное благочестие, он редко находил Иисуса в домах служителей Господа, но куда чаще – в сердцах и душах простых людей, своих прихожан. Блестящий богослов – даже официальная церковь признавала его выдающимся аналитиком христианского вероучения, – он при этом постоянно озадачивал свое начальство.

Впрочем, духовные искания нашего падре епископов особо не волновали; что их смущало, так это пламенное стремление пастыря

улучшать условия жизни и расширять кругозор своей паствы. А также искренняя убежденность Идальго в двух постулатах: в том, что ценность прихожанина измеряется величием его души, а не толщиной кошелька; а также в том, что непременным условием духовного возрождения является свобода от тирании. Понятно, что стремление священника избавить свою паству (а она состояла из людей, от зари до зари работающих на рудниках и гасиендах) от материального и духовного гнета, вызывало у епископов беспокойство.

Хотя официально церковь не одобряла подневольный труд, это не мешало ей пользоваться его результатами, ибо именно на нем, еще со времен Кортеса, зиждилось ее собственное благополучие. По всему Новому Свету, от самых южных окраин до миссии Сан-Франциско на северном побережье Калифорнии, индейцы возводили храмы, возделывали церковную землю и своим трудом содержали церковнослужителей.

Падре Идальго освободил пеонов от повинностей по возделыванию кукурузы и добычи руды и, чтобы разорвать их цепи, стал обучать индейцев запретным ремеслам и торговле. Угнетавшие туземцев чиновники, землевладельцы и купцы неизменно подводили под свои действия теоретическую базу, оправдываясь тем, что индейцы, в силу своей врожденной неполноценности, якобы не способны к самостоятельному существованию. Однако успешные опыты отца Идальго по приобщению туземцев к европейским промыслам не оставляли от этой лживой доктрины камня на камне. Дать индейцам иные средства к существованию, кроме каторжного труда на чужих шахтах и нивах, приблизить их уровень жизни к уровню жизни белых людей – это означало бы нанести мощный удар по всей системе угнетения. Таким образом, стремление отца Идальго освободить индейцев грозило подорвать саму основу жизни в Новой Испании: процветание гачупинос и креолов за счет ограбления короной коренного населения своих заморских владений.

Долгое время отец Идальго наивно верил в возможность мирного переустройства жизни в колонии, но последние события открыли ему глаза.

Он понял, что убедить власти отказаться от неоправданных привилегий невозможно и народ Новой Испании должен сам, взявшись за оружие, добиться свободы, очистив свою землю от тирании и насилия, лжи и ханжества, рабства и алчности.

– Испании нужны рабы, а не свободные граждане! – воскликнул он, обращаясь к ночному ветру.

Отец Идальго был уже далеко не молод, однако в его душе разгорался тот пожар ярости, которому суждено было охватить всю Новую Испанию пламенем восстания – как против церкви, так и против короны. И он был не одинок: все больше и больше уроженцев колонии разделяли его негодование по отношению к гачупинос, которые категорически не желали поделиться хотя бы малой толикой своей власти и привилегий с теми, кому не так повезло с местом рождения.

Каким же глупцом он был!

Правители – будь то в Испании или здесь, в Новом Свете, – никогда не изменятся... добровольно. Теперь он это понял. Их отношение к пеонам Новой Испании было сродни затянувшейся публичной казни. Перед повешением палач сначала надевал на шею приговоренному гарроту – круглый железный обруч на винтах. Палач подкручивал винты, медленно сдавливал горло и, лишь когда осужденный уже находился на грани удушения, набрасывал на его шею петлю и вздергивал на виселицу.

Мысленному взору отца Идальго Испания представлялась именно таким палачом, который не только постоянно, на протяжении целой жизни, держит своих подданных на грани удушения, но и не позволяет им обрести свободу даже в смерти. Ограбленные, обесчещенные, бесправные, изнывающие от непосильного труда индейцы не имели ни малейшей надежды на то, что их положение хоть сколько-нибудь изменится к лучшему. Испания видела в несчастных туземцах лишь источник наживы, не беспокоясь о том, какой ценой достаются короне богатства. Да и церковь, которой, казалось бы, пристало милосердие, не спешила проявить сочувствие к страждущим.