Ярость берсерков. Сожги их, черный огонь!
Шрифт:
Отца Земтю так не уважали. Сказать по правде, родичи над ним посмеивались. Шатало-ботало, говорят они про таких. Работать отец не любил. На охоту или рыбалку его тоже, бывало, жердиной не выгонишь. А что, мать пыталась иногда, она была сильнее. Колотила его. Но только в избе, конечно, чтоб не было ему позора от родичей. Как, почему они сошлись жить вместе, я до сих пор не пойму. Разные они были. Отец – невысокий, щуплый, не цепкий рукой и не крепкий в работе, и мать – высокая, дородная, сильная и телом, и хозяйственной сметкой. Ее родичи даже больше уважали.
Днями отец все больше сидел на завалинке – земляной насыпке вокруг избы для тепла снизу – и загадывал дела на будущее. Великие дела, небывалые. Загадывать он был мастер, это все
– Вот если бы, – говорил он, – поймать великана Верлиоку, да выколоть ему последний глаз, чтоб не сбег, да заставить на себя ворочать. С его-то великанской силой сколько работы можно сотворить за день, а? То-то…
– А как же ты, дяденька Земтя, ему глаз выколешь, он же высокий, не дотянуться, – спрашивали его ребятишки.
Только они и кружились вокруг него как мухи, взрослым родичам его байки давно уже надоели. Байки хороши, когда живот переваривает вечернее кушанье, а тело нежится усталой истомой. Днями нужно работу ломить…
– Так лесенку можно приставить, – невозмутимо отвечал отец.
– Ага, лесенку, хитрый какой! Ты его поди поймай сначала!
– Ну, я же говорю – сначала поймаем…
Чего он только не придумывал! Изловить в реке самую большую рыбину и запрячь ее в челн, кататься по Иленю от верхов до низов. Вырастить дерево до самого неба, залезть туда и хлебать ложкой белые облака, как гороховый кисель с медом. Или украсть у Бабы-Яги летучую ступу, чтоб отправиться на ней торговать в теплые страны. Или поймать огромным силком Чудо-Юдо-Змея и приковать его в три заговоренных железа на опушке леса. Только заговорить надо по-особому, крепко-накрепко, иначе порвет. И пусть Чудо-Юдо своим нутряным огнем выжигает падь под посевы. Чем плохо? Или, к примеру, можно собраться всем родом, построить деревянный настил через Илень-реку. Чтоб ходить на охоту либо по грибы-ягоды на тот берег.
Да что ж тебе, дяденька, на этом берегу грибов-ягод мало? – удивлялись ему даже дети. А ну как мохнатый лесной человек Ети придет с того берега, всех накормит погаными грибами через задний рот до самого сыта. Взрослые родичи, проходя мимо и останавливаясь послушать, махали на него руками. Мол, горазд же ты, Земтя, словеса городить, у тебя всегда семь верст до небес, да все околицей…
Хотя, конечно, худые слова о родителях только вороги говорят. Я его не ругаю. Наоборот. Я его любил. Сказать по чести, больше, чем мать, вечно озабоченную хозяйскими хлопотами. Я помню, он был добрым, подолгу возился с нами, ребятишками. Без конца рассказывал нам сказы и байки про невиданное. Ребятишки, свои и соседские, днями слушали его, открыв рот и развесив от волнения сопли. Я до сих пор вижу как наяву его щуплую фигуру, притулившуюся на завалинке и завернутую в потертую телогрейку меха зимней лисы. Завороженные ребята обступили его, сидят рядом на чем придется, слушают. А его неторопливый, богатый игрою голос то набирает силу, то опускается до страшного шепота, от которого по спине холодные ползают мураши.
Да, отец рассказывал ярко, сочно, будто своими глазами видел. Вернее, хотел увидеть. Думаю, от него и передалась мне тяга к скитаниям, что дернула меня ударить по рукам с коварными булгарскими гостями. Отец тоже собирался походить по миру, говорил об этом. Налившись пивом или брагою, часто начинал собираться. Только мать его не отпускала. Кончались его походы под лавкой, куда она загоняла его отсыпаться, задвинув для верности тяжелым ларем, чтоб ночью не выбрался по пьяной удали.
Черный мор прибрал отца в одночасье вместе с матерью и тремя младшими братьями. Соседи взяли меня к себе, вырастили, как своего. Тогда многие ребятишки уходили в другие семьи. Черный мор в ту пору не только нас, но ближние роды прополол. Досталось и оличам, и витичам, и косинам от его свирепства.
Я вырос не хуже других. Конечно, все родичи – одна семья. На своих и чужих никого не делят. Известно, если люди бросают старых и малых, они сами роют себе могилу – ход в подземный огненный мир Кощея Костлявого, который после суда Вия Всевидящего кинет их на вечное терзание лютому, как бешеный зверь, Злебогу. Но мне отца долго еще не хватало. Скучал по нему, разговаривал с ним, уже мертвым…
Одного мне до сих пор жалко. Малым я еще был, когда отец ушел в Ирий. Толком не поговорил с ним по-взрослому Теперь, вспоминая его, я думаю, не такой уж он был пустой человек, как считали многие. Просто видел все по-другому. Красивый мир видел он вокруг себя. Вот бы расспросить его обстоятельно. Самому рассказать…
Я тоже повидал этот красивый мир. Побродил по Яви. Не такой уж он и красивый, как рисовался отцу. Трудно люди живут. Крови чужой никто не жалеет, но это тоже не приносит им счастья. Я думаю, боги нарочно так все устроили, чтобы люди легко, без жалости расставались с Сырой Матерью и улетали вверх. Им, богам, конечно виднее, как обустроить жизнь в Яви…
Когда я вернулся жить к родичам, многие на меня косились. Где был, чего делал, где скитался так долго? Помня, как посмеивались над отцом, я не все им рассказывал. Все равно не поверят, тоже начнут за спиной хихикать. Родичи наши – как дети, Сельга правильно говорила. А с детей какой спрос?
Как будто я не знаю, почему Злат назначил меня сторожить женщин и скот. Ревновал, конечно. В бою я небось опытнее его, да и ратная снасть, взятая в набеге с вендами, у меня побогаче. Родичи думали, я буду спорить. Удивились, что не стал. А что тут спорить: если бы Злат не приказал, я бы сам напросился. Потому что где Сельга, там и солнышко.
Злат… Сильный, широкий, поросший шерстью, как лесной человек. Умеет заставить слушать себя. Одно плохо – отчаянный он без ума. Сам никого слушать не любит. Пока лбом не ударится, дерево не обойдет, такой норов. А свеи хитрые и умелые. Я про них знаю, венды много рассказывали о морских воинах, они часто тревожат вендов набегами…
Так думал я, шагая в схрон вместе со всеми. Даже не знал, что думать. Вспомню про родичей, что пошли на свеев, и хочется повернуться, бежать к ним. Авось пригожусь на ратном поле советом и делом. Отвлекусь, увижу краем глаза Сельгу, заботливо помогающую ковылять старой Мотре, и опять не хочу никуда уходить.
Мы долго шли к схрону известными тропами. Что ж, дело привычное, и тропы знакомые. Не первый раз родичи на рать уходят, только это и успокаивает. А что, наши дети тоже с малолетства деревянными мечами играют, а из луков даже бабы стреляют наравне с мужиками. Мы тоже не беззащитные, никогда подолгу мирно не жили. Это вялые южные люди могут упасть на колени перед опасностью. Сложить руки перед грудью и, склонив голову, ждать смерти, как овца под ножом. Их кроткий бог все им прощает, даже трусость. А наши боги гневливые, трусов в Ирий не принимают. Меч бросил, спросят, с рати убежал, стариков, баб, детишек без защиты оставил? Ну и катись отсюда к Кощею. Там пропадай навечно, терзаемый неумолимым Злебогом. Если ты муж – должен зубами врага загрызть, коли, случись, руки отсекут!
Зато теперь у меня тоже была своя дружина… Даже Мяча-дурачок вышагивал с рогатиной, подкованной на концах железом, бормотал себе что-то воинственное. Да, дружина подобралась лихая: старые, малые да увечные. Три убогих, да бес хромоногий, как говорят в таких случаях. Хочешь – мух бей, хочешь – комара воюй. Или нападай на болото с лягушками, с такой силой можно и жабу всемером одолеть…
По дороге в схрон к нам присоединялись родичи из других селений. Бабы, дети и старики, погоняя скот, шли за нами. Молодые помогали идти старикам. Впрочем, самые немощные из стариков, которым жизнь уже опостылела, своей волей оставались в селениях. Присматривать за оставшимся скотом, который не мог далеко уйти. Так всегда было. Старики не боятся ворогов. Долго жить тоже надоедает, рассказывают. А лютая смерть от чужого меча – прямая дорога в Ирий, за это многие провинности списываются с людей.