Ярость благородная. «Наши мертвые нас не оставят в беде» (сборник)

Уланов Андрей Андреевич

Сержа крутило и выворачивало наизнанку, переворачивало вверх ногами и все никак не убивало.

«Жив, жив, жив, – билась в голове единственная мысль, – неужели жив?»

Пустота втягивала его в себя, как черная дыра, и единственным, что как-то связывало его с реальностью, была зажатая в руках каска. Он стремительно летел навстречу ослепительному свету, или свет летел навстречу ему – было совершенно не понять. И вдруг – свет и звук нахлынули разом, оглушили, и ослепили, и швырнули на дощатый крашеный

пол диорамы. Тяжесть, наконец, вырвалась из рук и рассыпалась по полу грудой белых невесомых хлопьев.

– Ну ты, парень, совсем без головы, – воскликнул старший монтажник, – разве ж так можно – в ненастроенный аппарат?

– Да он замерз, как цуцик, – заметил второй.

Сержа колотила крупная дрожь, и не только от холода. Голод превратился в почти звериное чувство.

– Тащи плед и термос, – приказал старший, и второй умчался в сторону киноаппаратной.

Плюща сапогами рассыпанный попкорн, монтажник усадил Сержа обратно в кресло.

– К-как вы меня оттуда вытащили? – спросил Серж, недоуменно ощупывая непросохшие джинсы.

– Откуда? – не понял монтажник.

– Н-ну… оттуда… Из сорок второго…

Спаситель похлопал его по плечу:

– Эх ты, паря! Начитался фантастики. Это ж тебе не машина времени. Это гипнорама. Понимаешь? Гипноз. Модулированное излучение на альфа-частоте, усиливает воображение и восприятие, и больше ничего.

Второй монтажник, вернувшись, набросил на Сержа колючий потертый плед и плеснул из термоса в чашку горячий кофе.

– Н-ничего?.. Ничего н-не было?.. – переспросил Серж, стуча зубами о пластмассовый край чашки.

– Ну… – монтажник помоложе неопределенно развел руками, – как «не было»… Ведь было же когда-то…

– А бабка? Моя бабка? Я ее видел. Только маленькую совсем…

– Э-э, брат. Нечего бездумно в неотрегулированный аттракцион лезть. При такой силе излучения не то что бабку – Рюрика увидеть можно. Генетическая память пробуждаться начинает.

– Генетическая?

– Именно, паря. Кровь – она все помнит.

Техник рассказывал еще что-то, постепенно расходясь и размахивая руками, но Серж уже не слышал его. Зажав горячую чашку в ладонях, он отрешенно смотрел и смотрел на освещенную надпись у края диорамы «Никто не забыт, ничто не забыто» – словно только сейчас постиг ее истинный смысл.

Снег утих, и на улице царило вполне обычное вечернее оживление. Машины резали сумрак желтыми фарами, на перекрестках перемигивались светофоры. Народ нырял в магазины и выплывал обратно с обновами или набитыми продуктовыми пакетами. Мамаши влекли коляски по слякотному тротуару, младенцы в них бессмысленно глазели на чернеющее небо и уличные фонари. Жизнь, стремительная и яркая, проносилась мимо, с гудками, смехом и трамвайным звоном. Сержа задевали кто сумкой, кто плечом, но он почти никак на это не реагировал. Из оцепенения его вывел только телефонный звонок.

– Ты где? – осведомились на другом конце. – Тусняк в разгаре,

а тебя никто выцепить не может. Че, трубу опять разрядил?

– Ты не знаешь, где тянучки купить? – негромко спросил Серж. – Такие конфеты, длинные, в бумажке?

На том конце гоготнули:

– Ты че, обкурился, что ль? Во дает! Але! Слышь…

Серж нажал кнопку отбоя и закрыл глаза. Город гудел, гремел, дышал. Город жил. Как огромный организм – ломанный, калеченный, но выживший. Серж слышал, как бился его неровный пульс, и чувствовал себя в нем. И если этот город в его крови, и если есть в нем где-то эти треклятые тянучки – он их отыщет. В лепешку расшибется, но отыщет.

Олег Кожин

Война без сохранения

В этот раз он поймал пулю всего метрах в пятнадцати от вражеских укреплений. Мир резко дернулся, посерел, и громогласное, подчас перекрывающее разрывы снарядов «урррра!» атакующих сменилось гулкими ударами пульсирующей в ушах крови. Его не отбросило назад, не повалило на землю – он просто споткнулся и упал на колени. Попытался встать и не смог. Гладкая, как будто бы отполированная, «трехлинейка» выпала из ослабевших пальцев и упала на чудом уцелевший в этой адовой мясорубке участок зеленой травы, на которую медленно стекала неправдоподобно яркая кровь.

Кстати, о крови… Павел наклонил голову, стараясь получше рассмотреть ранение. В последнее время он взял за правило запоминать. Каждую рану и контузию, каждое, даже самое небольшое, повреждение тела. И каждую смерть, конечно же. Да, жизнь покидала его, и он знал об этом, но сейчас это почти не пугало. Страшно было в первый раз. И во второй – тоже. А когда ты умираешь несколько раз в день – застреленный, взорванный, пронзенный осколком или штык-ножом, раздавленный гусеницами, сожженный заживо, задохнувшийся в дыму, – это перестает пугать. Смерть становится привычкой.

Рана оказалась небольшой, по-своему даже аккуратной и стильной. Обожженные края маленькой дырочки на выцветшей гимнастерке стремительно набухали красным. В груди что-то перевернулось, и Павел закашлялся. Продырявленные легкие выплюнули наружу сгусток черной крови. Пуля осталась где-то внутри – ее расплющенный нос слепо скребся о кость его лопатки. Ощущение было на редкость мерзким, словно железом по стеклу, и Павел поспешил покинуть тело. Симптомами смерти он «наелся» еще года полтора назад.

Тонкий сгусток невидимой материи выскользнул через широко распахнутые глаза умирающего, и тело сломанной куклой упало на многострадальную землю. В тот же миг обширная панорама боя застыла. Красивыми смертоносными цветками раскрывались бутоны разрывающихся снарядов, в невозможных позах остановились люди – бегущие, стреляющие, кричащие, швыряющие гранаты. Оторванная метким выстрелом, висела в воздухе башня легкого танка со стилизованным крестом на броне. Свинцовыми мухами замерзли на лету пули, дула орудий окутались пушистым дымом пороховых газов.