Ярость
Шрифт:
— На этой решетке она и умерла. Она выбила окно, поскольку, как я уже упоминала, была достаточно глупой и не знала, что дополнительная порция воздуха лишь усилит огонь, а не погасит его. После чего повисла на той решетке и на ней зажарилась. Мы с Павлом стояли у ворот и очень долго глядели на это. Теперь, естественно, я знаю, что не следовало бы ему этого разрешать, но тогда мне было всего восемь лет, меня просто парализовало.
Она снизила голос.
— Но за это я тоже заплачу, — тихо произнесла она, а по ее красивому лицу промелькнула тень страха и сожаления. — Знаешь, Теодор… Ты же не сердишься на то, что я так говорю, правда? Супер. Моего отца все всегда обожали. Он и вправду был таким типом, с которым все хотели дружить, слушать его, быть с ним. Он умел обводить людей вокруг пальца. Тип продавца, коммивояжера. Что ни говори, он ведь зарабатывал в сфере услуг, если бы был отвращающим,
Виктория прервалась, глянула в сторону, темноту.
— А ведь с этой щелочью идея классная, разве нет?
Шацкий согласился, а что ему оставалось делать.
— Да, я знаю, ты не согласен с самосудом, и так далее, ведь у тебя имеются твой кодекс и твой костюм, бла, бла, бла… скукота. — Глаза у нее загорелись. — Ты знаешь, что я была вот настолько от его лица, когда он помирал? — она вытянула руку перед собой. — От этих испарений мне прямо паршиво сделалось, в горле потом несколько дней першило. только я не могла пропустить ни секунды. Я страшно боялась, что он быстро потеряет сознание, но он растворялся где-то с добрую четверть часа. Я уже видела его зубы через дыры в щеках, а он все еще дергался. К сожалению, не вопил, потому что быстро наглотался этой дряни. Но это лишь усиливало драматургию.
Шацкий понимал, что поощрять ее к воспоминаниям — это ошибка, независимо от своих невообразимых обид и утрат, она была просто сумасшедшей девицей, но одна вещь интересовала его по-настоящему.
— И сколько же вас?
Тут Виктория неуверенно глянула на прокурора. Этот ее жест необходимо было прочесть правильно. Как жест личности, которую кто-то выбивает из роли, и которая начинает теряться. Но он был настолько уставшим. И столько этим вечером сделал неправильно…
— Ну что же, конечно я не смогла бы столько сделать одна. С самого начала я знала, что мне нужны союзники. Союзники, осознающие миссию. Некоторых… — Тут она заколебалась, словно бы кое-какие вещи ей выдавать было нельзя. — …некоторых я знала уже давно. Некоторых нашла. Ты не поверил бы, как легко можно найти людей с соответственной мотивацией. Насколько зло вошло в обыденную жизнь, насколько оно распространено, насколько привычно…
Вновь она ненадолго замолчала.
— Я быстро пришла к заключению, что месть ничего не облегчает, человек потом остается с пустотой, пан Дюма описал это со всеми подробностями. А поскольку мне были нужны люди, я решила дать им цель: исправить мир. Я всегда подозревала, что все эти пиздюки — ужасные трусы. И так оно в реальности и есть. Мне не хочется тебя, как прокурора, лишать иллюзий в отношении эффектов твоей работы, но правда такова, что хорошенько отпиздить или немного искалечить хотя бы раз стоит раз в сто больше, чем три года условно, чем штраф или даже отсидка в течение пары месяцев. Впрочем, эффекты нашей работы ты же видел. Они буквально засирали штаны. Думаю, что потом они боялись даже PESEL тебе сказать.
Тот подтвердил. Он почувствовал печаль. Что бы там ни было, ему было жалко эту обезумевшую, обиженную девушку.
— Мы тоже видели эти эффекты, и это нас удерживало в убеждении, что мы поступаем верно, что действительно меняем мир к лучшему. По сравнению с государственными органами мы реагируем быстрее, сильнее, и стараемся это сделать до того, как случится трагедия.
— Мы, это кто?
Виктория замялась.
— Разные люди.
Шацкий подумал о том, что он несколькими часами ранее узнал от счастливой вдовы на Мицкевича. Вирус. Все те, кто во взрослой жизни становятся жертвами или палачами, в детстве были знакомы с насилием. На все сто процентов. А кем же является Виктория Сендровская? Кем являются ее приятели? Явно не жертвами, это точно. Но можно ли поставить их наравне с палачами? Каким-то образом — да, ведь они позволили активизироваться вирусу, который заставляет вызывать у других страх. Только на сей раз террор не был направлен на самых слабых, а на обидчиков.
— Ты сама собирала их?
— Во мне есть нечто такое, что люди желают меня слушать.
— Замечательный дар, — Шацкий не мог скрыть иронии. — А что во всем этом делаю я? И, прежде всего, какую роль играет моя дочь?
— Как ты наверняка догадываешься, в этой истории важную роль сыграл некий прокурор. А если точнее, пани прокурор. Первый человек, у которого моя мать решила поискать помощи. И ты наверняка уже знаешь, каким будет продолжение, о таком частенько пишут в газетах. Эта ничем особенным не отличалась. Вроде как пани прокурор была благожелательной, но вместо того, чтобы задействовать процедуры, она уговаривала мать договориться с мужем, понятно дело, за пределами судебного зала. У матери началась истерика, на что эта глупая пизда с юридическим дипломом начала ее пугать, что может назначить психиатрические исследования. Понятное дело, она имела в виду мать, а не отца. Это чтобы проверить, а не выдумывает ли та все, и вообще — нормальна она или нет. Моя мать была дурой, но не настолько, чтобы не знать, что подобного рода исследования в ходе дела о разводе будут свидетельствовать против нее. И она отступила. Выдержала год, со следами побоев она попала к той же прокурорше. Та не отослала ее снять побои, а только заставила пойти умыться и вдалбливала, что это она сама агрессивна, что не способна сдержать эмоций, раз провоцирует дома скандалы. А потом вообще прикрыла дело, потому что отец дал показания, что да, стукнул, потому что защищался, когда мать трахнула его утюгом.
— И что же случилось с пани прокурор?
Снова колебание.
— Она погибла в дорожной аварии. Когда я узнала об этом, то чуть не поверила в высшую силу.
Старинный следовательский навык заставил Шацкого заметить про себя, что у Сендровской должны иметься ходы в органы следствия. То ли в полиции, то ли в прокуратуре.
— Но была не только она одна. Недавно, благодаря одному из моих приятелей, я просмотрела материалы дела моей матери. Еще две прокурорши, несколько полицейских. Всего помощи она искала более десятка раз, веря, что система ей поможет. А систем призала ей идти к чертовой матери.
Вдруг до Шацкого дошло, что Виктория говорит ему между строк, и не мог в это поверить.
— И что? Я должен быть какой-то жертвой- заместителем? Платить за ошибки некомпетентного и бесчувственного правосудия? Девонька, ты что, совсем чокнулась?
Та не ответила. Вообще не отреагировала. Только молча и печально глядела на него. Быть может, если бы он не был такой обессиленный и эмоционально исчерпанный, тогда, возможно, он почувствовал бы фальшь всей сцены и всей ситуации. По крайней мере, именно так он объяснил это себе впоследствии. Но он был ужасно уставшим. Инстинкт, который в обычных условиях отвесил бы ему мощного пинка, сейчас еле-еле его уколол. Шацкий почувствовал лишь комариный укус и тут же на него плюнул.
Увы.
— На первый взгляд ты вроде как кажешься исключительной, — холодным тоном произнес прокурор. — Но, по сути своей, ты ничем не отличаешься от всех тех уебков, которых я допрашиваю уже два десятка лет. Тебе нравятся смерть, боль и страдания, потому что в твоих мозгах что-то не контачит. И к этому всему приспосабливаешь идеологию, благодаря которой в собственных глазах превращаешься в демонического гения, мстителя из фильмов класса В. А на самом деле ты гадкая, испорченная девица, которая всю оставшуюся жизнь проведет в Грудзёндзе.[141] А там, уже через неделю ты поймешь, что никакой романтики там нет и не быть не может. А имеется теснота, вонь и паршивая еда. А прежде всего — невообразимая, бесконечная скука.
И он демонстративно зевнул.
— В отличие от тебя, я вершу правосудие, — рявкнула девица, в глазах у нее загорелись огоньки.
— Ну конечно. А есть ли здесь кто-нибудь из взрослых, с кем я мог бы поговорить.
— Жизнь твоей дочки в моих руках. Ты это понимаешь?
— Понимаю. Но как раз сейчас до меня дошло, что совершенно не влияю на то, что ты в своем безумии сделаешь. Мне очень жаль, но ты слишком далека от нормы, чтобы обычный человек мог с тобой договориться. Ладно, заканчиваем этот утренник. Мое предложение простое. Если моя дочь жива, отпусти ее свободно, вместо нее можешь задерживать меня и растворять, сколько тебе влезет. Если она мертва, хотя бы признайся в этом.