Шрифт:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Жестоким было это солнце. Жестоким и беспощадным. И песок. Он впитал в себя нестерпимый жар, струящийся с небес, и казалось, в недрах земли бушует дикое пламя, раскаляя ее поверхность сверх всякой меры. Чудилось, еще минута-другая, и огонь вырвется из заточения, воссоединится с раскаленными небесами, и тогда уж точно в горячий пепел обратится все живое, что еще сохранилось в объятой зноем пустыне.
Бесконечным был ее путь, но что-то заставляло Ванду продолжать его, с трудом передвигая вязнущие в огнедышащем песке ноги. К тому же он был очень тяжелым, этот песок. Словно кто-то, скрывающийся в зыбкой его толще, хватал оттуда ее обожженные ноги и что было сил тянул вниз, в огненную преисподнюю.
Однако она шла. И возможно, смогла бы идти дальше, по крайней мере до тех пор, пока беспощадное солнце не убило бы ее хрупкое тело и душа, воспарившая к небесам, не растворилась в небесных просторах, выцветших от вечного зноя. Наверняка смогла бы, если бы милостивый Господь послал ей хоть каплю влаги. Но бескрайняя пустыня простиралась вокруг, и даже минутного забвения — миража — не даровали ей небеса. Чудного видения, в
Однако именно этот еле слышный стон смог разорвать пелену ночного кошмара, и Ванда открыла глаза. Прохладная полутьма спальни, озаряемая лишь слабым мерцанием ночника, окружала ее. Но, возвратившись в реальный мир и уже вполне осознав, что страшная смерть всего лишь привиделась ей во сне, она еще некоторое время ощущала потоки горячего воздуха, струящиеся вокруг, сухость во рту и саднящую боль ожогов. Впрочем, гортань ее действительно пересохла, и вздумай она теперь заговорить, язык вряд ли смог бы пошевелиться во рту — таким сухим, шершавым и неповоротливым был он сейчас.
Сердце гулко билось в груди, и когда Ванда попыталась сесть на кровати, это удалось ей не сразу: такая слабость вдруг охватила тело. Руки дрожали, но она все же смогла дотянуться до лампы и, едва вспыхнул мягкий желтоватый свет, схватила тонкий стакан, до краев наполненный кипяченой водой. В этом году в Вене стояло очень жаркое лето, Ванда постоянно томилась жаждой, и поэтому горничная каждый вечер ставила на столик возле ее кровати стакан с водой, накрытый тонкой полотняной салфеткой. Стакан был на месте. Ванда торопливо схватила его и поднесла к пересохшим губам, предвкушая наслаждение живительной влагой. Но что-то невообразимое вдруг случилось с ней, а вернее, с ее рукой, жадно сжимающей хрупкий тонкостенный сосуд. Рука вдруг перестала подчиняться рассудку и, вместо того чтобы послушно приставить стакан к пылающим губам, резко отшвырнула его в сторону. Стакан упал на самый край тонкого персидского ковра, покрывавшего пол ее спальни, и не разбился. Остатки воды жадно впитывал в себя ковер, на котором медленно расползалось темное пятно, различимое даже в неярком свете настольной лампы. Большая же часть воды расплескалась, когда стакан парил в воздухе, отброшенный взбунтовавшейся рукой. Крупные капли поблескивали теперь на резной поверхности комола и мерцающем глянце большого зеркала над ним.
Ванда на некоторое время застыла в полном недоумении, ей по-прежнему нестерпимо хотелось пить, и она совершенно не понимала, как могла ее рука отбросить стакан так решительно и даже яростно.
Ей стало немного не по себе, показалось даже, что зловещее сновидение преследует ее наяву, не давая утолить жажду и тем самым продлевая мучения. Взором обратилась она к распятию, висевшему на стене, в изголовье кровати, и троекратно осенила себя крестным знамением. Впрочем, вышло это как-то торопливо, словно на бегу, да, собственно, так и было на самом деле. Жажда гнала ее вниз, на первый этаж дома, где находилась столовая, в которой всегда стоял графин, доверху наполненный кипяченой водой. Ванда с детства страдала обостренным чувством брезгливости, поэтому все в ее доме сияло несколько неестественной чистотой, а вода использовалась только кипяченая, даже для мытья овощей, фруктов, а также посуды. Набросив на плечи легкое шелковое кимоно, она стремглав сбежала по широкой, устланной мягким ковром лестнице, крепко, до боли в пальцах вцепилась в тяжелые резные двери, ведущие в столовую, и с силой потянула обе створки на себя. В столовой было темно, тяжелые шторы почти полностью закрывали высокие окна; ночи к тому же стояли безлунные, но Ванда не стала зажигать света. Она жила в этом доме уже пять лет и прекрасно ориентировалась в анфиладах его многочисленных комнат даже в кромешной тьме. Кроме того, глаза ее уже отчетливо различали покрытый белой скатертью большой стол, справа от которого громоздился, сливаясь с темными дубовыми панелями, монументальный буфет, сильно смахивающий на миниатюрный рыцарский замок со множеством башен, бойниц и потайных дверей. Тяжелый хрустальный графин с серебряной пробкой стоял на буфете, и Ванда без труда нашла его. Рядом, на серебряном подносе, нашелся и хрустальный стакан с серебряным же ободком по краю. Темные лабиринты буфета были полностью окутаны мраком, но Ванда знала, что стаканов на подносе шесть, и безошибочно нащупана горячей сухой рукой тог, что стоял к ней ближе других. Вода медленно полилась из графина, и по звуку Ванда легко определяла, как наполняется стакан. Когда жидкость достигла краев, она аккуратно поставила графин на место, остро ощущая, каким непосильным грузом оказался он для ее тонкой кисти, моментально сведенной жестокой судорогой, но Ванде сейчас было не до этого. Жадно поднесла она стакан к пылающим губам. И… повторилось то же самое необъяснимое и теперь уже точно жуткое действо. Рука снова не подчинилась команде мозга, а, напротив, действуя прямо противоположно, снова резко отшвырнула тяжелый стакан в сторону. Раздался удар и негромкий звон бьющегося стекла. На этот раз стакан, пролетев через всю столовую, угодил в дубовую панель самой дальней стены и разбился.
На несколько секунд воцарилась мертвая тишина, а потом покой спящего дома рассек, как стремительный удар разящего клинка, громкий, исполненный ужаса крик.
Когда обитатели старинного замка, сбежавшиеся на пронзительный крик Ванды, и в первую очередь ее муж, барон фон Рудлофф, наконец осознали, что при- вело молодую баронессу в столь паническое состояние, ее попытались напоить насильно. Однако лишь только сосуд, наполненный водой, касался губ несчастной, они плотно смыкались и она начинала отчаянно биться в держащих ее руках, пытаясь отвернуть лицо от живительной влаги. Во время одной из попыток, когда люди, принимающие участие в столь странном и страшном эксперименте, решили, удерживая голову женщины, силой разомкнуть ее губы и влить в рот хотя бы несколько капель жидкости, она, не имея возможности противостоять им, в последний момент вдруг с силой сжала зубами тонкую стенку чашки, из которой ее пытались напоить. Фарфор хрустнул, не выдержав столь яростного напора, державшие Ванду люди опешили и ослабили хватку, и тогда она плюнула в них, исторгая вместе с каплями воды мелкие фарфоровые осколки и кровь, мгновенно хлынувшую из множества глубоких порезов.
Так продолжалось шесть недель. Долгих, бесконечных недель сплошного кошмара, который действительно, как и померещилось Ванде в первые минуты после памятного пробуждения, вырвался из мира сновидений и прочно обосновался в реальной жизни, сделав ее поистине невыносимой. Лето шло на убыль, и прекрасная венская осень золотыми крапинами увядающих листьев уже мелькала в тенистых кронах деревьев. Отступила изнуряющая жара, но Ванда по-прежнему жестоко страдала от постоянной мучительной жажды, лишь слегка и на очень короткое время заглушая ее плодами свежих фруктов, сочной мякотью дынь и арбузов. Однако все просьбы, а потом и требования мужа обратиться за консультацией к кому-либо из известных психиатров она отвергала со всей решительностью, на какую только хватало убывающих с каждым днем сил. В душе ее теперь постоянно жил ужас перед поразившим ее недугом, который она таковым как раз не считала. Ванда полагала, что она одержима дьявольским наваждением, которое просочилось из темного потустороннего мира в ее земную жизнь сквозь незримые двери, которые услужливо распахнул пред ним ночной кошмар. Слишком осязаемо все было в том сне, слишком ощутимо опалило ее грозное дыхание смерти. За что послано ей такое испытание и отчего Господь позволил дьяволу овладеть ею, Ванда не понимала, но, будучи воспитана в строгих католических канонах, роптать не смела. Отдав себя на милость Божью, она терпеливо ждала того конца, который ей наверняка уже определен. Но кроме этого страха, жил в ее душе и другой, возможно, не такой острый, но занимающий с каждым днем все большее пространство ее сознания. Ванда начала бояться, что люди, и особенно отрицающие существование Господа ученые материалисты — доктора, которые к тому же самонадеянно берутся врачевать не только плоть человеческую, но и принадлежащую одному лишь Богу душу, — наверняка объявят ее сумасшедшей, поместят в мрачную, изолированную от мира клинику-темницу и навсегда разлучат с мужем. Благом тогда окажется для нее скорая смерть, пусть даже и в когтях самого дьявола. Но что, если Господь определил ей совсем иной конец, а наваждение послано всего лишь как испытание силы духа и веры? Тогда впереди ожидал ее еще более страшный финал. Когда туман наваждения рассеется и многомудрые доктора сочтут, что это им удалось победить странную болезнь, Фридрих вряд ли захочет сохранить их брачный союз, потому что он страстно ожидает наследников и не пожелает рисковать. Возможно ли, чтобы потомок древнего рода фон Рудлофф был произведен на свет женщиной, чья психика оказалась так уязвима и болезненна? Кто даст ясновельможному пану барону гарантии, что болезнь жены не передается по наследству? Да, он женился на юной красавице польке по страстной любви, презрев ее бедность, ту убогую, унизительную нищету, в которой она прозябала. Но разве решился бы он на такое, не принадлежи она к одной из ветвей славного венценосного рода Радзивиллов, утратившей вместе с промотанными родовыми капиталами прежний лоск, но сохранившей бессмертную славу предков вместе с их громким именем? Нет! И тысячу раз нет! А значит, впереди Ванду ожидало возвращение в прошлое, что было для нес много хуже самой мучительной смерти и даже вечных страданий в огненной геенне ада.
Нет, она не желала отдавать себя в руки врачей. Между тем состояние ее ухудшалось. Кожа стала сухой и тонкой, как у старухи, роскошная копна золотистых волос потускнела и будто даже уменьшилась в объеме, не заживали на иссохших губах глубокие трещины, кровавая корка отпадала с них раньше, чем раны успевали зарубцеваться, и трещины постоянно сочились отвратительной бледной сукровицей. Казалось, что Ванду сжигает изнутри какое-то дьявольское пламя, в пекле которого молодое цветущее тело постепенно усыхало, скрючивалось, на глазах превращаясь в мерзкую желтую мумию.
В конце концов настал день, когда она не нашла в себе сил поутру разомкнуть воспаленные веки и встретила наступающий день в полуобморочном состоянии, плавно перетекающем в полное беспамятство.
Фридрих фон Рудлофф отчетливо осознал, что еще один час, а быть может, и несколько минут, проведенных им в бездействии, уже вечером этого дня обернутся неотвратимым исходом — смертью Ванды. Все последние дни душа его, разрываясь в мучительном выборе, трепетала и металась, как пламя свечи на ветру. С одной стороны, ее цепко держали в своей паутине страстные мольбы Ванды, с другой — его собственный рассудок требовал немедленных действий вопреки всем стенаниям и горьким слезам жены, во имя ее же спасения. Сегодня рассудок наконец одержал победу: Фридрих спешно отправил нарочного за известным венским психиатром.
Ничего более нелепого, чем эта стеклянная двадцативосьмиэтажная башня-небоскреб, помещенная в центре тихого зеленого района столицы, чудным образом избегавшего доселе рискованных архитектурных экспериментов, придумать было невозможно. В то же время во всей скромной, чуждой снобизму и чванству округе отродясь не строили ничего столь роскошного. Башня была круглой, выполненной из сине-зеленого непрозрачного стекла, обладающего к тому же зеркальным эффектом. Основание ее оплетали два полукружия подъездных виадуков; опорами им служили массивные колонны из драгоценного зеленого мрамора. В центре круга, вырываясь из гигантской, того же зеленого мрамора, чаши, бил фонтан. Вершина сияла именами нескольких известных банков, объединившихся под одной крышей.