Ящик водки. Том 4
Шрифт:
— Я помню с ним интервью, когда он какой-то прибор прислонял к горлу и говорил.
— …и жена так рассудила: раз человеку все равно на днях помирать, месяцы его сочтены — так чего уже херами мериться с любовницей, пусть она приезжает иногда к умирающему… И она допустила эту любовницу, которая пописывала чего-то и сделала маленькую книжечку про последние дни Ерофеева — бесценный документ. И я читал вот эти все жуткие сцены тем не менее между бабами, разборки. Одна говорит: это благодаря мне он стал великим. Другая спорит, тянет лавры на себя… А сам он ругался матом, то одну гнал, то другую.
— А он стал великим?
— Веня? Я понял, тебе он не очень как-то
— Нет, ну вот эта формулировка — симпатичен — она изначально предполагает отсутствие величия. Симпатичен ровно потому, что он ровен нам.
— Симпатичен — это для меня круче, чем великий.
— Да? То есть, условно говоря, Чехов тебе более симпатичен, чем великий?
— Да. Если ты мне симпатичен — значит, это для меня круто. А если я о тебе не думаю, то ты мне по херу.
— Если говорить о русском языке, то я понимаю, что я никогда не смогу писать, как Чехов.
— Какие твои годы!
— Мне уже столько лет, во сколько Чехов уже умер. Поэтому это исключено.
— Но Лев Толстой в твои годы был еще мальчик.
— А Лев Толстой с точки зрения инструментария был довольно слабый. Пушкин был сильный, но он тоже уже умер. Лермонтов был сильный, но он тоже уже умер. Я остался один.
— Ты забыл, что я, б…, еще жив.
— Ты не дорожишь русским языком. Я смотрю на твою пунктуацию, на твои слова — нет, ты не дорожишь языком.
— Да? Невнимательно ты читаешь меня, — ответил классик классику.
— А Бунин, да, еще жив был. Сколько лет ему было, когда он умер?
— 72, что ли.
— Вот. Писал по-русски. Горький. Горький, кстати, неплохо руководил русским языком.
— Горький смазался как-то весь от своего большевизма — он как Ходорковский вернулся с Запада за каким-то хреном.
— Ха-ха! Это ты сейчас выдумал?
— Конечно.
— Ему приставили девушку-кагэбэшницу.
— Обоим, Горькому и Ходорковскому, сказали: мы ваши активы поставим на службу рабочим и крестьянам. Только Ходорковского всерьез законопатили…
— А Горького хотя и отправили на Беломоро-Балтийский канал, но в ознакомительную поездку.
— Я читал, что он кого-то освобождал там.
— Да ладно!
— На канале.
— Все это детский лепет. Чистый мудак был. Старый идиот: из Сорренто приехал в Москву!
— А ты бы в 37-м не поехал из Сорренто в Москву?
— Нет.
— А я вот в Сорренто не был, поэтому мне трудно говорить о том, какое бы я принял решение.
— Да, действительно. Мы говорим в разных весовых категориях.
— А в Москве, в отличие от Сорренто, я бывал. Вчера буквально там был. Да… И Веня в Сорренто не был. При том, что он уже был велик, на тот момент конца советской власти. Его книги издавались по всему миру, уже реально какие-то бабки ему присылали. Он выступал в ЦДЛ. Естественно, его куда-то звали на Запад. Не только выступать, но и сделать операцию на горле, чтоб он еще пожил. Так представляешь, ему наши не дали визу выездную!
— Да? Вот прелесть.
— Сказали: вы, Веня, подохнете здесь. На Запад мы не пустим вас делать операцию! Представляешь?
И он жил и умирал ровно с тем вот, что чекисты не пустили его на продление жизни на Запад.
— Ас другой стороны, сейчас бы исписался весь…
— Он вообще писал мало.
— Он был бы вторичен. Его бы везде возили как живого классика. Он был бы пустой, как бубен шамана.
— А кого возят из живых классиков?
— Войновича, например.
— А Битова что-то не возят.
— Евтушенко зато возят. И Плисецкую. Куда-нибудь в Экибастуз,
— Так скоро и мы начнем в Экибастуз торить тропинку.
— Ха-ха! Так бы и Веничка ездил. Абсолютно правильно кагэбэшники поступили.
— Ну, они всегда поступают почему-то правильно.
— Вот, они сделали из него мученика. Сейчас уже роль литературы упала. Ну писатель — кого это е…ёт? В общем, никого.
— Да. Это наше частное дело. Еще в 2000 году я начал участвовать в открытии и закрытии навигации на реках региона. Объясню: есть такой человек, Канторович Вова, который, когда учился, делал вид, что он родственник академика Канторовича, и ему за это ставили пятерки.
— Я, между прочим, был знаком с академиком Канторовичем.
— Да ты что!
— Да. Мой научный руководитель, царствие ему небесное — открывай еще бутылочку, — был партнером у академика Канторовича, и они довольно тепло дружили. И я какую-то даже бумажку передавал ему из Питера в Москву. Я видел его живьем.
— Ну, старик, у каждого в жизни свой Канторович. Мой Канторович — совладелец турфирмы «КМП», у него серьезные дела, какие-то офисы в Париже.
— Ты рассказывал.
— И вот я стал плавать, открывать и закрывать сезоны. Там так: в пятницу вечером выплывает пароход куда-нибудь в Ярославль, а возвращается в воскресенье вечером. Все это с заездом в Углич или в Мышкин. И вот там люди более-менее знакомы друг с другом, веселые, они там берут стриптизерш, фокусников, кто-то поет, играет, кто-то шашлыки жарит на берегу. Это настолько чудное мероприятие, что, когда мне случается пропустить его, я переживаю: эх, сейчас бы с ребятами плыл на пароходе, а меня нелегкая журналистская судьба снова забросила в Париж. Я вот скучаю, а они таи напиваются, шалят…
— Шалить — это такой казацкий термин.
— Возможно. Я помню такое переживание на этом пароходе — если говорить о стране, о ее устройстве, обжитости, перспективах. Поехал с нами один художник знакомый. Он думал: сниму-ка я ту самую колокольню у Калязина — ну, которая торчит из воды, с тех пор как там все затопили, на Волге, с этими ГЭС. Очень тонкий сюжет. И вот прямо по курсу показалась эта колокольня… Он побежал за фотоаппаратом в каюту. По пути упал. Ему стало плохо. Начали искать медиков, нашли Бильжо, а он психиатр. Откачивает больного как может. Но тем не менее надо «Скорую», у человека чего-то серьезное с сердцем. Ну, думаем, сейчас позвоним по мобиле, вызовем «Скорую», она приедет на берег, мы причалим, сгрузим художника, и его отвезут в реанимацию. Всего-то делов. Но ша! Мобила не берет. При том, что это самая что ни на есть центральная часть России, в районе Ярославля. Лучшие в стране места, на берегах раскрученной и пропиаренной по самое некуда Волги. Ладно, по рации связались, вон даже с просторов Мирового океана дозваниваются же в штаб флота. А что толку? Ни причалов, ни даже дорог, «Скорая» не подъедет. Как, а вон домики по берегам… А, так это люди по зимнику заехали, а в распутицу связи с внешним миром нет. О как. А это, повторяю, чудные, лучшие места. Короче, пока суд да дело, пока мы добрались до ближайшего шлюза, прошло часов шесть, и «Скорая» забрала, конечно, уже хладный труп. А он с семьей был, их и отправили всех. И, значит, отдыхающие приняли решение — объявить траур: человек умер, какие ж могут быть пляски с блядями? Все отменяем. Был такой порыв патриотический. Но ближе к ночи этот благородный порыв ослаб, люди к тому же выпили, настроение изменилось —и, естественно, пляски с блядьми таки состоялись.