Ящик водки. Том 4
Шрифт:
— С Лазарем там проблемы были. Он уже пах, то есть у него уже началось трупное разложение.
— Денатурация белка.
— Не, ну денатурация раньше произошла. А это уже разложение началось, он просто начал гнить. Он пах. Поэтому здесь не идет речь о разоблачении типа симулянта.
— Разложение — это тоже денатурация. Ну да ладно, это к делу не относится. А если вернуться к Березе, то это ты, Алик, имел с ним проблемы. А я с ним не имел проблем. Но он мне не глянулся. Алик, я не обязан ко всем гонимым испытывать симпатию.
— Нет, не обязан.
— Тем более я начал испытывать антипатию к Березе, когда он был на коне. Моя совесть здесь спокойна.
— Да. А что ты от меня хочешь?
— Мне было неприятно, когда он влезает, куда не просят. Прессу скупает всякую.
— Опять плохо! Да ты просто социалист. Старик, ты социалист!
— Да пошел ты. Отродясь я не был социалистом. И в партии их не состоял.
— …мне
— Я могу одних политиков любить, других не любить.
— Можешь.
— Я хоть и не желал успеха Березе в деле скупки массмедиа, тем не менее ему в этом не препятствовал.
— Да. А ты и не мог.
— Я просто испытывал личную неприязнь. Имею я право испытывать к Березе глубокую неприязнь?
— На основании купли-продажи — нет.
— А я позволяю себе испытывать. Вот такой я.
— Я и говорю, что ты — социалист.
— Да не состою я в социалистической партии и никогда за нее не голосовал. Я, значит, не социалист. Я не разделяю ни ее теории, ни практики, ни избирательной платформы.
— А практику социалистической партии ты знать не можешь, потому что у нее нет никакой практики.
— Дело в том, что я никакой политической практики вообще не имею. Кроме голосования за вашу партию. На хер. В Индии. В торговом представительстве Российской Федерации.
— Да .
— Кстати, там же была смешная картинка, про русскую политику. В Индии нас была довольно большая компания. И пошли дебаты: вот, народ какой несознательный, он то не делает, он того мало делает, о том-то недостаточно печется и прочее. Я говорю: что, вы осуждаете народ за слабую политическую активность? Ну, отвечают. Так вы, говорю, лучше б заткнулись! Сами поленились проголосовать со мной съездить! Жопу лень было поднять с лавки! У нас был люфт — пара часов, между самолетами, ждали местный рейс на Гималаи. Была возможность поехать в торгпредство России проголосовать, это совсем рядом. Решаются, может, судьбы страны… А вам — народ несознательный! Дико красивая получилась схема. Причем когда я пошел в кабинку со своим бюллетенем, подумал о том, что эти чекисты, которые считают голоса в посольствах, уже все нормально посчитали, как положено. Там, как мы любим, 99 процентов — за нерушимый блок и лично по имени-отчеству. Я великолепно понимал, что это все филькина грамота — мой бюллетень. Это был символический акт, который никого не е…ёт. И, естественно, мой бюллетень в сортир индийский отправили. Или на растопку костров, где жарят вдов умерших магараджей.
— Ха-ха!
— Ну, красивая ситуация?
— Да, очень.
— Русская политика! С умным видом сидят, вешают. Поучают. Асами жопу не могут поднять… Значит, 2000 год. Я тогда активно ездил по зонам.
— А что подвигло тебя? Почему вдруг? Что это за трансцендентальное «Русские сидят»?
— Началось с того, что однажды, едучи в машине, я услышал по радио выступление Валерия Абрамкина. Диссидента…
— Знаю, да.
— Он говорит: вот у нас комитет какой-то, по зонам ездим, помогаем. И я подумал: как интересно. Записал адресок, который он продиктовал: Лучников переулок, 4. Возле Политехнического музея, на задах бывшего ЦК комсомола. Ну и решил я интервью про это сделать. Нашел я, значит, Абрамкина… А он такой доходяга лагерный. Измученный туберкулезом. И он мне рассказал про свою жизнь. Говорит, что тюрьма — это настолько вещь отвратительная, что, если бы его вернуть обратно в 70-е, он бы сделал все, чтобы уйти с этой дороги, никогда не сесть. Он столько раз был близок к тому, чтобы там вскрыться. Ему уже ребята мойку достали. Ну, мойка — бритва в смысле. И когда он говорит, что та жизнь его смолола, когда он еще в этом откровенно признается — ну, во мне это вызывает глубочайшее уважение.
— Это может сломать кого угодно. Я считаю, что Шаламов прав — тюрьма не дает никакого позитивного опыта. Она дает опыт выживания. Я свое тольяттинское детство вспоминаю. Там нет ни одного светлого пятна. Только любовь. Любовь к одноклассницам — и все. А остальное — все это тактика выживания.
— Определение, которое кто-то из великих дал тюрьме: это уже полдороги к кладбищу. То есть действительно человек уже отправлен на списание, типа.
— Нет, это неправда.
— Алик, это наблюдение и мысль человека, который сам сидел. Действительно, там люди уже отчасти списаны. И я вот, когда описывал какие-то издевательства в русских тюрьмах над людьми и сравнивал с концлагерями немецко-фашистскими, то нашел вот такую грань, как мне кажется, весьма принципиальную. Что когда, допустим, фашисты издевались над людьми в лагерях, то в этом была своя логика: вот узников помучили, а дальше — газовая камера и крематорий. Нет обратной связи, нет возвращения оттуда в нормальный
— Палочки.
— Эти палочки так закаляются, что вылечиться невозможно ничем, ни за какие деньги. Потому что это непобедимые железные дивизии. Раньше только нищие и убогие болели туберкулезом. А сегодня туберкулез поражает уже и солидных людей. Палочка есть везде и всегда. Чуть у кого стресс — палочка сразу активизируется. Простая ситуация: человек вышел из зоны с такой палочкой и летит в Нью-Йорк. Почему бы не слетать? У нас же такие люди сидят сейчас… Любые, в общем, как мы знаем. И даже те, кто летит 1-м классом, ни от чего не защищены: палочка разлетается в замкнутом пространстве замечательно, через кондиционер. Это жуткое оружие, СПИД отдыхал. Волосы встают дыбом. И когда Абрамкин изобразил эту картину: люди сломанные, уничтоженные, униженные по полной, выходят, выносят это зло обратно сюда, в страну, которая ни хера не заселена и в ней нет никакой вертикали власти… Это впечатляет. Согласись, картина апокалиптическая. Короче, я сделал интервью с Абрамкиным. Один из тезисов интервью был, что вот он издал книгу «Как выжить в советской тюрьме».
— Да, знаю.
— Очень поучительная. Он говорит: а теперь я ее дополнил и хочу издать «Как выжить в русской тюрьме». В постсоветской. У него было много каких-то договоренностей о спонсорстве, но в результате ему никто ни хера не дал денег. И он не переиздал эту книгу. Я написал об этом.
— Давай я дам денег.
— Очень хорошо. Значит, я взял интервью у Абрамкина. И там был, само собой, тезис про то, что олигархи, видно, зареклись от тюрьмы и от сумы, и книжка про тюрьму и про то, как в ней выживать и сохраняться, — им принципиально не нужна. 2000 год был, напомню, на дворе. К сожалению, ремарка оказалась нешуточной, при том что я тогда просто стебался. 5 тыщ долларов человек не мог найти, чтобы издать такую книгу! Я сделал интервью, потом написал про их выставку «Тюрьма и зона», она периодически проводится в Политехническом музее. Снимают там помещение, выстраивают камеру настоящую — человек может в ней посидеть 5 минут на шконке. Какие-то плакаты, письма, книжечки, брошюрки. И там у них работает такая Людмила Альперн. Она говорит: «У меня все родственники, большая часть друзей давным-давно разъехались — от Израиля до Штатов. Я у всех у них была, все они меня звали и говорили:
Люда, мы тебя немедленно сейчас натурализуем. Она говорит: «Я смотрела и понимала — это не мое. Видимо, я хотя и еврейка полная, но, наверно, заразилась какой-то русской жизнью и не могу жить там, где тихо, спокойно, беспроблемно. Мне нужны стрессы, я должна лаяться с тюремными офицерами…» Я видел, как там полковники перед ней пасуют. Она орет на них, а они только кивают: да, Людмила Ильинична, извините, исправимся. Я говорю: Люда, вы, наверно, генерал. Раз полковники вас боятся. Она такая жесткая… А пробивная способность у нее фантастическая. Но она ее тратит не на себя, а на чужих зэков. У самой у нее какая-то однокомнатная квартира за Зеленоградом, она ездит на работу на электричке. Причем она объездила уже полмира по этим программам — тюрьмы, зоны… Западники ее возят. Если у этой Люды в мозгу перепаять перемычку, замкнуть ее на бизнес — можешь себе представить, какие она бабки могла бы при таком жестком танковом характере наваривать. А у нее зарплата долларов 300. Или 200. После этого интервью с Абрамкиным и его людьми я подумал: а чего это я пишу о том, как люди пишут о том, что они видели? А дайте я съезжу один раз с ними на зону. Говно вопрос, завтра едем. Ну, завтра так завтра. Первый вход в зону — это такой ужас. Выходим, я говорю: где у вас тут ларек ближайший, я должен вмазать и просто забыться. Ну а потом вроде ничего.
— У меня друзей школьных приняли и на самом деле им шестерочку впаяли. Называлось — разбой. Они разбойники были. И я ездил к ним на свиданку.
— Да… Раз я съездил, другой, третий… И я почувствовал, насколько это важная часть жизни страны. Миллион человек за раз сидит, а сколько ж прошло через это. Это дико важно — и в то же время общество к этому равнодушно. Думают — вот зэк, его лучше удавить или, по крайней мере, законопатить так, чтобы его не видно было и не слышно. Меня заинтересовала и фундаментальная фраза Абрамкина про то, что, если поменять местами людей, которые сидят и которые на воле, ничего не изменится. Ни на зоне, ни на воле. Это одна и та же жизнь, которая различается малозначительными нюансами.