Ящик водки. Том 4
Шрифт:
К.: Это очень по-русски…
Понятно, что за такие рассуждения сограждане к тебе особой благодарностью не проникнутся. Что самое обидное — по «Ящику водки» вовсе не заметно, чтобы Кох так уж мучился от нелюбви сограждан. Более того, он на пару со своим визави лениво эдак поплевывает в сторону тех, кого эти самые сограждане сделали объектом своей большой и чистой:
Свинаренко: «Дети Арбата» тогда еще вышли.
Кох: Ты их читал?
С: Нет.
К.: И я нет. А чего с ними так носились?
С: Не знаю. Я при всей любви к диссидентам не смог это читать.
К.: Непонятно, чего так раскручивали «Детей Арбата». ГУЛАГ и Шаламов — этого более чем достаточно, чтоб все понять.
С:
При этом условного Жириновского в книге не меньше, чем условного Солженицына. Собственно, оба уже вышедших тома «Ящика водки» (как, подозреваю, и два последующих) представляют собой лингвополитический эксперимент.
Соавторы прекрасно понимают причины многочисленных поражений русского либерализма. Народ не принял либеральные идеи? Чушь, конечно. Народ отверг людей, которые эти идеи персонифицировали, и — самое главное — тот язык, которым они пытались с потенциальным избирателем разговаривать:
Кох: Вот и Черномор, как человек фольклорный, интуитивный, о том же самом толковал: чтоб управлять страной, нужно уметь с рабочими поговорить в курилке. А ты пойди им академика туда отправь, в курилку! Он и не курит, и смысла мата не понимает — так что он не сможет управлять этим коллективом.
Свинаренко: Да… И с диссидентами та же картина. Вот в Чехии — компактной и насквозь диссидентской — Гавел мог говорить с огромным количеством народа. Без проблем. А наш диссидент находил понимание только среди своих, у диссидентов же и в околодиссидентских кругах. Страшно далеки они от народа! А солдаты, пролетарии, колхозники — как с ними? Им вместо политических свобод нужна хорошая кормежка. Так что диссиденты не могут управлять Россией.
На первый взгляд может показаться, будто собеседники в этом плане ближе к академикам или там к диссидентам. Что, конечно, приятно, но делает их людьми в либеральном хозяйстве бесполезными и совершенно непригодными для управления страной.
Но это только на первый взгляд. Смысл проводимого эксперимента в том, чтобы поставить сакральную силу русского мата на службу либерализму. Поэтому Кох и Свинаренко не только матерятся, как два Горчева, но и уделяют немало внимания теории обсценной речи. Рассуждают о кодовых интерполянтах и диффузной семантике. Цитируют Бориса Успенского и Вадима Михайлина.
Именно мат оказался последним прибежищем либералов. Умности, вроде толлинга и лизинга, в чистом виде не проканали. Соавторы не делают вид, будто не знают этих слов. Они просто помещают их в другой ряд. Пытаются опробовать контекстуальный сдвиг. «Толлинг, бля»; «лизинг, твою мать». В лабораторных банно-дачных условиях соавторы создают новый язык русского либерализма. Язык, в котором существует предельное напряжение между близкой массовому сознанию формой и неприемлемым для него содержанием. Любопытно было бы провести эксперимент на местности, посмотреть, как работает эта гремучая смесь в полевых условиях, например, в предвыборный период.
Впрочем, я и без экспериментов абсолютно уверен, что начни Кох не с приватизации, а с публичной политики, изложи он пару раз избирателю свои
Кох: Насчет Калининграда я вообще не понимаю, зачем мы его забрали. Зачем мы в 45-м прирезали Восточную Пруссию? На кой она?
Свинаренко: Чтоб была!
К.: Если хотелось чего-то прирезать, почему тогда Польшу целиком не прирезали? Союзники не дали? Уже давно мир живет по принципам экономической экспансии, а не территориальной. Маленькая Япония контролирует полмира. А огромные Бразилия и Россия себя контролировать не могут…
С: Ни хера я не понимаю в твоих рассуждениях. Не хочу я просто так отдавать. Ну, давайте меняться на что-то!
К.: Давайте! Такой разговор я понимаю. С западниками легко разговаривать так: мы им отдаем чего-то, и они это с удовольствием берут. А давать взамен свое не любят. И им надо говорить: мы взамен возьмем не ваше, а чье-нибудь чужое. А ваша задача — просто не заметить, как мы это стырим. Вот на такие договоренности они с удовольствием идут. К примеру, пусть они не заметят, как мы у хохлов заберем Крым. Украина соберет Совет Безопасности ООН по Крыму, а ей там скажут: да пошли вы, с Крымом вообще непонятная ситуация, его у турков забрали и т. д.
Но ярких геополитических проектов и мата для покорения электоральных вершин явно недостаточно. Соавторы помнят, что массовое сознание, как сознание ребенка, не удерживает абстрактных понятий и ориентировано на мышление образами. Отсюда — обилие в книге вставных новелл, выполняющих роль притч:
Кох: Скажи, пожалуйста, а мы книгу пишем про свои собственные переживания — или про чувства русских? Русские пусть сами, если хотят, пишут про себя книги. Пусть напишут, как плакали над империей. Как жалели ее.
Свинаренко: Вот такое я лично видел. Могу тебе рассказать. Помню, пили мы как-то самогонку с колхозным трактористом Васей — молодым, кстати, парнем… Пили, пили, и вдруг он как стукнет кулаком по столу: «Почему, блядь, Советский Союз развалили?»
К.: Даты что!
С: Ну. Так и говорит: «Почему меня не спросили?» Я ему говорю — тебе-то что. Он опять орет. Напоминаю ему, что Советский Союз — он большой, его надо было обустраивать, а руки-то не доходили до этого.
Я обратил его внимание на то, что у них в деревне дорога на кладбище даже в Пасху непроходима. Только на тракторе. Или пешком в сапогах. А машины застревают. Куда ж, говорю, тебе за Советский Союз отвечать? Ты вон, Вася, даже дорогу не можешь замостить до кладбища, где у тебя мать похоронена. Куда ж на тебя еще СССР взваливать. И далее на него наезжаю. Ты, говорю, Вася, за империю хочешь отвечать. А там, для справки, населения 260 миллионов человек. А ты даже женой не смог управлять, вон она от тебя уехала с детыми за пределы области. И тут Вася опустил глаза, перестал спорить. Совесть таки есть у него. Но это еще не вся история про Васю и Советский Союз! Тут есть очень тонкая литературная деталь. Эта Васина бывшая жена — русская беженка из Молдавии. Союз развалился, она сбежала в Россию, и вот она вроде дома, теперь все в порядке, вышла замуж… Но потом пришлось ей уже на родине бежать — не от чужих враждебных румын, но от родного русского мужа. Спаслась она от него бегством. Поскольку Вася, не будем скрывать, немножко слишком пил, а выпивши, вел себя далеко не всегда корректно… (Кстати, развитие оппозиции «держава» —«дом» составляет один из важнейших сюжетов книги. Кульминация этой линии — рассказ Коха о том, как он «вместо Советского Союза сделал себе дочь»: «Я два месяца жил в Москве. Весь ноябрь и почти что весь декабрь. А потом приехал, жене заделал, она забеременела и Ольгу родила в 92-м».)