Ят
Шрифт:
Жирахвость выглядело куском сала с длинным хвостом, побывавшим под микроавтобусом; слоновость смотрелось достаточно свеже; петушесть выпячивала грудь, украшенную шестью полосками туши; черепашество привычно прятало череп в пашню, по бороздам которой вытянулось шествие: дедка за репкой, бабка за дедкой, внучка за бабкой, Жучка за внучкой… ну и так далее…
Имелось и зверство в чистом виде. Оно соседствовало со свирепостью. Решётки на этих двух клетках были особенно толстыми.
Страусизм увидеть не удалось – он полностью зарылся
Абстрактинка летала по затянутой сеткой клетке, иногда присаживаясь на жёрдочку и слабо попискивая.
Вообще с птицами дела обстояли туговато: мы увидели одного исхудавшего соловья, которого кормили исключительно баснями. Прыгали и вездесущие воробьи, однако такие жирные, как поросята, что даже хрюкали.
Жрители – намного толще увиденных воробьёв – весело жуя, разглядывали экзотических зверей, выглядя не менее экзотично. Среди них я увидел несколько старых знакомых, но сделал вид, что никого не узнал.
Гадство, кошкохвостие, ехидство, дикость и хвостизм – у их клеток мы задержались немного дольше: никогда не видели столь невероятных зверей и долго удивлялись, что никто из местных жителей не почтили сии диковинки вниманием. Даже Гид куда-то исчез и появился чуть позже.
В открытом вольере мирно паслись конеобразные: дра-конь, фла-конь, бал-конь и за-конь. А поодаль от них – и такие ныне редкие животные, как терри-конь и масс-конь. Гуляли, выгибая длинные шеи, кони-кулы.
Хотелось взглянуть на кассилевских конь-яков, но оказалось, что они в неволе плохо размножаются, а имевшиеся давно вымерли.
В предпоследней клетке находилось нечто, похожее на пучок крапивы или острых стрекательных игл – не то дикобраза, не то медузы. Не Горгоны, разумеется, а так – аурелии, физалиса или корнерота.
– Что это? – спросили мы служителя.
– Жалость, – жалостыдливо ответил он.
– Жалость жалит, – покачав головой, заметил Том.
Чуть поожаль находилось и сожаление. И тут я понял, какая между ними разница: если у жалости одно жало, то у сожаления – два.
Посетили мы и местный аквариум.
В нём – непосредственно у входа – выставлялась зернистость и паюсность, как будто в объяснение тому, с чего всё начиналось, и откуда произошло.
В большом аквариуме плавали миноги, мируки, миуши, миброви и что-то ещё пряталось под водорослями.
– Миноги – это рыбы-паразиты… – начал пояснение служитель аквариума.
– Многие – миноги, – задумчиво заметил Том.
Ракообразные расплылились и расползлились друг на друга наиболее широко, особенно креветки.
В аквариуме они плавали обычные и необычные: криветки и клевретки, клеветки и клюветки, кряветки и кляветки. В верхнем слое воды аквариума толкллись плевретки, плеветки, чистоплюветки, приветки, прянетки.
– Почему они содержатся в одном аквариуме? – спросил Том.
Он озвучил мою мысль, но я позже
«Это не игра слов, это не игра словами: это игра букв, игра закорючечек букв – тех палочек и крючочков, которые мы писали в детстве», – подумал я, продолжая наблюдать за интересными превращениями в воде плавающих.
Роядом происходили роем другие превращения: креветки становились краветками, краветки – кваветками, кваветки – дваветками, потом триветками, четыреветками – разрасталось целое дерево, наподобие кораллового. Больше я за ними не следил: не хватило терпения. Все превращения выглядели бы довольно нудно, если бы не сопровождались разноцветными вспышками света и лёгкой приятной музыкой при каждой трансформации. Звучали сами превращения…
По дну, совершенно незаметно, переползали крапы, крапки, крапики и крапинки. Пояснений относительно того, кто из них чем является, рядом с аквариумом не вывесили, да мы его и не искали.
Служитель, наклонясь над следующим аквариумом, сыпал сухой корм из большого мешка.
– Кормлю кальмаров, – сообщил он, едва мы подошли.
Но в воде сногвали, перебирая ногами по дну, не одни кальмары – здесь наблюдалось такое же разнообразие, как и среди среды креветок. Рядком сидели: кальмар, ракмаль, маркаль, крамаль, кармаль, мальрак, макраль, калмарь и мракля – последняя особенно тёмная и незаметная, словно чернильная клякса на чёрной бумаге. Но самой незаметной оказалась маленькая маралька, испуганно забившаяся в светлый уголок.
– А дно одно, – философски заметил Том, глядя на сосуществующих друг друга в одном аквариуме кальмариумов.
В соседнем бассейне молчаливыми кругами плавала косатка.
– Тихая китиха, – произнёс Том, помолчав.
– Вы видите не обычную косатку, – почтительно промолвил служитель, отходя от парапета и приближаясь к нам. Глаза его заметно косили. Скошенная с краёв зелёной зоны трава падала в бассейн с ракообразными, и те с удовольствием её пожирали.
– Учёная, что ли?
– Она – окосение в чистом виде, – пояснил служитель, отводя нас подальше, – можете заразиться, осторожно.
– Чего же вы-то очки не оденете? – спросил Том.
– Тут нужны косочки, а их пока нет, – грустно сказал служитель. – Профессиональное заболевание… Млако дают – и всё…
– А окосовение у вас есть? – спросил Том, вспомнив что-то.
– Имеется, – степенно ответил служитель, – но сейчас оно спит. Гибрид косатки и совы. Смотрит всё время не туда, видит не то, и просыпается исключительно по ночам, когда и ухает. Само не местное, привезли из-за океана.
– Потому днём и спит, не адаптировалось?