Язык и человек. К проблеме мотивированности языковой системы
Шрифт:
7.3. Отражение в семантической системе языка антропосубъектного уподобления реалий внутреннего мира реалиям внешнего мира
На отражение в семантической системе языка этого типа атропоцентризма обратили внимание А.А. Потебня и М.М. Покровский. Так, А.А. Потебня заметил, что в славянских языках слова с общим значением «твердости (камня, кости)» переходят в слова со значением скупости: ср. серб, тврд – тврдац = скуп – скупец; русск. жмот – от жать («крепко выжимать до твердости»), жила — из значения «связанная крепко, твердо»; слова со значениями, связанными с представлением об огне, переходили в слова со значениями печали, горя, гнева: ср. печаль – от печь, горе — от гореть, гнев — от гнить (= гореть).
М.М. Покровский приводит из разных языков многочисленные примеры на этот метафорический тип изменения значений слов: надутый – надменный, трястись – трус, бык – бычиться («упрямиться»)
8. Отражение в семантической системе языка эгоцентризма человеческого сознания
8.1. К истории лингвистического понятия эгоцентризма
Термин «эгоцентризм» в лингвистическом понимании встречается во многих работах, но либо в суженном, либо в расширенном значении. Так, в узком значении его употреблял К. Бюлер, выделявший «эгоцентрические» и «топомнестические» указания, т.е. указания, ориентированные на говорящего, и указания, ориентированные на названия мест(Бюлер 1993: 132—135].Он же проводил фундаментальное различие между полем указания в языке, связанным с дейктическими знаками, функции которых обнаруживаются только в ситуации коммуникации, и символическим полем, представленным назывными словами, функции которых в меньшей мере зависимы от их отношения к ситуации общения и которые имеют точную интерпретацию в синтаксическом и лексическом контексте [Там же: 136—229].
Однако впервые на этот принцип в расширенном понимании (без терминологического обозначения) и связанное с ним различие двух лексических полей обратил внимание, вслед за Ф. Боппом, В. Гумбольдт. Говоря о природе корневых слов, он выделял среди них две различные группы: «Большинство слов имеет как бы повествовательную или описательную природу, обозначает движение, свойства и объекты сами по себе, безотносительно к какой бы то ни было предполагаемой личности; напротив, в других случаях как раз выражение последней или собственная отсылка к ней составляет главную сущность значения» [Гумбольдт 1984:113]. К таким словам он относил прежде всего местоимения, предлоги и междометия. Вот его рассуждения на этот счет: «Мне кажется, что в одной из более ранних работ я сумел показать, что местоимения должны быть первоначальными в любом языке, и что представление о том, что местоимения есть самая поздняя часть речи, абсолютно неверно. Представление о чисто грамматическом замещении имени местоимением подменяет в таком случае более глубокую языковую склонность. Изначальным, конечно, является личность самого говорящего, который находится в постоянно непосредственном соприкосновении с природой и не может не противопоставлять последней также и в языке выражение своего «я». Но само понятие «я» предполагает также и «ты», а это противопоставление влечет за собой и возникновение третьего лица, которое, выходя из крута чувствующих и говорящих, распространяется и на неживые предметы. Лицо, в частности «я», если отвлечься от конкретных признаков, находится во внешней связи с пространством и во внутренней связи с восприятием. Таким образом, к местоимениям примыкают предлоги и междометия. Ибо первые выражают отношения пространства или времени, понимаемого как протяженность, к неким точкам, неотделимым от собственно их значения, а вторые суть просто выражение эмоций. Вероятно даже, что действительно простые местоимения сами восходят к обозначениям отношения пространства или восприятия. Проведенное здесь различие – тонкое и требует особо тщательного подхода, ибо, с одной стороны, все слова, обозначающие внутреннее восприятие, как и слова, обозначающие внешние объекты, образуются описательно и в целом объективно. Разбираемое различие основывается лишь на сущности обозначения, которую составляет действительное выражение восприятия определенной личности. С другой стороны, в языках могут существовать и действительно существуют такие местоимения и предлоги, которые происходят от вполне конкретных признаковых слов. Лицо может обозначаться чем-либо, связанным с понятием лица, а предлог аналогичным образом – именем, значение которого сходно с предложным; так «за» может быть образовано от «спины», «перед» от «груди» и т.п. Возникшие таким образом слова могут настолько измениться с течением времени, что становится трудно решить, производны они или первоначальны. Но даже если некоторые подобные случаи являются спорными, все же нельзя отрицать, что каждый язык первоначально должен был обладать такими словами, отражающими непосредственное ощущение личности. Боппу принадлежит важная заслуга обнаружения различия между этими двумя типами непроизводных слов и введения того из этих типов, на который до тех пор не обращали внимания, в учение об образовании слов и форм» [Там же: 114].
В. Гумбольдт назвал условно указанные два типа слов «объективными и субъективными корнями» и отметил их особенности по отношению к словообразованию: первые способны выступать как производящие для других слов, вторые «очевидно отчеканены самим языком. Значение их не допускает никакой широты, а напротив, всегда являются выражением четкой индивидуальности; такое выражение было необходимо для говорящего, и оно в известной степени могло сохраниться вплоть до завершения процесса постепенного обогащения языка» [Там же: 115].
Своеобразную и интересную трактовку отражения принципа эгоцентризма в языке предложил И.А. Бодуэн де Куртенэ в своей статье «Язык и языки» (1904 г.). Он употребляет в ней общий термин «эгоцентризм», подразделяя его на «субъективный» и «объективированный». К отражению первого типа эгоцентризма он отнес: а) применение «закона перспективы», согласно которому «по мере удаления от места, на котором мы находимся или на котором себя чувствуем, различия между предметами становятся все меньшими и все более исчезают, более отдаленное ассимилируется и поглощается более близким. Отсюда множество, состоящее из одного только 1-го лица (я) и из других лиц единственно только 2-х (ты) и 3-х (он, она), воспринимается как 1-е лицо множественного числа (мы); множество же, состоящее хотя бы только из одного 2-го лица (ты), в соединении со многими 3-ми лицами, воспринимается как 2-е лицо множественного числа (вы); б) всевременное значение формы настоящего времени (типа: птицы летают), которое он назвал «усиленным настоящим», видимо, имея в виду то, что его устанавливает говорящий. Под «объективированным эгоцентризмом» И.А. Бодуэн де Куртенэ понимал «эгоцентризм общественный, массовый (стадный), эгоцентризм учреждений и господствующих воззрений на взаимные отношения, с одной стороны – между людьми и другими существами, с другой – между разными группами и классами человеческого общества». Этот эгоцентризм отражается, по его мнению, на наличии в языках категорий
В дальнейшем лингвисты стали относить к означаемым эгоцентрического характера и глагольные грамматические категории лица, времени и наклонения. А.М. Пешковский называл их «субъективно-объективными» [Пешковский 1956: 88—91], В.Г. Адмони – «коммуникативно-грамматическими» (Адмони 1955: 11—12], А.В. БоНдарко, вслед за чехословацкими лингвистами, – «актуализационны-ми» с выделением среди них «ориентационных», содержащих в своей семантике отношение к говорящему как точке отсчета при выражении временных и персональных значений [Бовдарко 1976: 50, 60]. С концепцией эгоцентрических грамматических категорий связана интерпретация Р. Якобсоном так называемых «шифтеров» (подвижных определителей, англ. shift – «перестановка, передвижение») в статье «Шифтеры, глагольные категории и русский, глагол», т.е. категорий, характеризующих сообщаемый факт и/или его участников по отношению к факту сообщения либо к его участникам [Якобсон 1972:95—113].
К ним он относил грамматические категории лица, времени, наклонения и засвидетельствованности. Последние две категории Р. Якобсон считал «шифтерами» потому, что они отражают точку зрения говорящего на характер связи между действием и деятелем или целью и на источник его сведений о сообщаемом (по терминологии А.В. Бондарко они являются «неориентационными», так как не включают говорящего как точку отсчета в измерении выражаемых отношений).
Большое значение придавал эгоцентризму в языке Э. Бенвенист, посвятивший этому принципу специальную статью «О субъективности в языке» и ряд других работ, объединенных в разделе книги «Общая лингвистика» под названием «Человек в языке» [Бенвенист 1974]. Под субъективностью в языке он понимал «способность говорящего представлять себя в качестве «субъекта» «в том акте речи, где я обозначает говорящего», осознающего себя в противопоставлении другим [Там же: 293, 296]. Это осознание говорящего как субъекта проявляется в категориях лица, в личных местоимениях и других классах местоимений (указательных), наречиях, прилагательных, организующих «пространственные и временные отношения вокруг субъекта, принятого за ориентир: это, здесь, теперь, завтра и т.д., в категории времени, которая выражает время по отношению к акту речи, а также в перформативных глаголах, являющихся при употреблении одновременно актом выполнения действия говорящим «я»: я обещаю, клянусь, гарантирую....... [Там же: 296—2991.
Концепции отражения в семантической системе эгоцентрического принципа получили развитие в работах Ю.С. Степанова, предложившего теорию трех типов грамматической абстракции – номинации, предикации и локации, характеризующих всю грамматическую систему, а через нее и язык в целом, поскольку язык выполняет три функции: «назвать и классифицировать (номинация), привести названное в связь друг с другом (предикация), локализовать названное и приведенное в связь в пространстве и времени (локация)» [Степанов 1975: 122]. Под грамматической номинацией Ю.С. Степанов понимает классифицирующие именные и глагольные классы слов, объединенные тем или иным общим семантическим признаком (одушевленные и неодушевленные существительные, части речи, глагольные виды, именные классы существительных и др.), под предикацией – «абстракцию связей между предметами (а также между признаками и действиями)», а под локацией – «абстракцию отношений человека к месту и времени речи», или иначе принцип я – здесь – сейчас» [Там же: 131, 136]. Отсюда выделяются следующие координаты: а) координата «я» дает начало категориям глагольного лица и категориям числа (при обобщении отношений «я – мы»), б) координата «здесь» – категориям падежа и предлога и в) координата «сейчас» – категориям глагольного времени [Там же: 136—142]. Поясним координату «здесь» в трактовке Ю.С. Степанова, так как она может вызвать сомнение в ее связи с категориями падежа и предлога. Эта координата лежит в основе указательных слов-наречий здесь, сюда, отсюда – там, туда, оттуда и личных местоимений я, ты (здесь) – он. Подобным же образом возникают первичные, пространственные значения падежей (согласно локалистической теории падежей); здесь, там (где?) – предл. пад.: в лесу; сюда, туда (куда?) — вин. пад.: в лес, отсюда, оттуда (откуда?) – род. пад.: из лесу; каким путем? —твор. пад.: шли лесом [Там же: 139—141]. Резюмируя свои соображения о локации, Ю.С. Степанов отмечает: «Локация, или абстракция отношений, возникающих вокруг говорящего «Я» в акте речи как центрального ориентира, лежит в основе третьего типа, или класса, грамматических категорий: лицо, число, время, падеж, предлоги и наречия в грамматической функции, местоимения. Эти категории развиваются по мере метафорического смещения координат «я – здесь – сейчас» от актуальной точки (акта речи) к неактуальным (удаленным в пространстве и времени)» [Там же: 142].
В истолковании эгоцентрической природы пространственных значений падежей в концепции Ю.С. Степанова осталась невыясненной пространственная природа именительного и дательного падежей. Однако, как представляется, и они по происхождению восходят к этой первичной системе падежей. Поскольку с обозначением говорящего лица «я» коррелирует «здесь», «сюда» (самая ближайшая пространственная область «я» как точка отсчета), то можно предположить, что именительный падеж в пространственной системе падежей обозначал говорящее лицо, устанавливающее свое пространственное положение и направление по отношению к себе: ср. Я иду в школу, из школы и т.д. В том, что именительный падеж некогда обозначал говорящего, убеждает и тот факт, что он выступает в синтаксической позиции субъекта предложения, природа которого связана с обозначением «я» (о чем см. выше). Что касается дательного падежа, то его первичным значением было не адресатное, а направленно-контактное, в отличие от винительного направленно-инклюзивного падежа, что отличало их по признаку степени отдаленности, подобно здесь – там – вон там, я – ты – он: ср. Я иду к лесу и в лес.