Языковые аномалии в художественном тексте: Андрей Платонов и другие

Радбиль Тимур Беньюминович

(Зс) Аномалии дискурса. Эти аномалии связаны прежде всего с аномальной субъектной организацией повествования, с реализацией «своего» и «чужого слова», о чем писали еще В.В. Виноградов [Виноградов 1980] и М.М. Бахтин [Бахтин 1979]. Для «свободного косвенного дискурса» [Падучева 1996], широко представленного в текстах XX в., неразграничение слова Повествователя и слова героя. – это самый, так сказать, «популярный» в современной литературе вид аномалий дискурса.

Так, для повествования А. Платонова характерно «растворение имплицитного автора в своих персонажах» [Левин Ю. 1991]: Когда он ложился обратно спать, он подумал, что дождь – и тот действует, а я сплю [вместо нормального

для косвенной речи он спит\ и прячусь в лесу напрасно: умер же бобыль, умрешь и ты… («Чевенгур»),

Аномалии субъектной организации повествования применительно к литературе XX в. обстоятельно рассмотрены в работах Е.В. Падучевой о семантике нарратива [Падучева 1996]. Это аномальная вербализация «эгоцентрических элементов», нарушения, связанные с «явлением нецитируемости», с вербализацией модальных показателей с внутренне противоречивой прагматической семантикой и пр.

К этой же группе аномалий дискурса отнесем аномалии интертекста, описанные нами в работах [Радбиль 1999b и 1999с]. В частности аномалии интертекста заключаются в немотивированном вводе «прецедентного текста» [Караулов 1987] в дискурс или в противоречии между содержанием наличного текста и вводимого прецедентного текста. Например, в произведении А. Платонова «Котлован», в речи бюрократа Пашкина немотивированно используется идеологизованное речевое клише эпохи «высокой» идеологической маркированности для номинации рядовой, вполне приземленной ситуации: Товарищи, мы должны мобилизовать крапиву на фронт социалистического строительства.

Подводя предварительные итоги, отметим, что все случаи (За – Зс) опять же представляются безусловно аномальными только в модусе «реальность» – в плане их сопоставления с «прототипическим нарративом», который выступает как «реальность» (т. е. как норма) в отношении к конкретной реализации общих принципов текстопорождения в данном художественном тексте. Интегрирующая модальная рамка для всех трех разновидностей этих аномалий: ‘Люди считают, что так не принято рассказывать истории ’.

Будучи рассмотренными в модусе «текст», эти явления не являются аномалиями с точки зрения «законов порождения» данного художественного текста. Осознанная установка на остраняющую деструкцию стереотипов построения «нормального» повествования у обериутов или неспособность косноязычного, «нарративно» некомпетентного героя-рассказчика справиться с повествованием о сложном и непроницаемом для его сознания мироздании у А. Платонова представляются единственно возможными нарративными средствами концептуализации столь «странного» и «бессмысленного» художественного мира, – т. е. «нормой» данного художественного дискурса.

Итак, не только «содержательные», но и «собственно текстовые» аномалии (вроде бы нарушающие законы наррации) на деле приводят к порождению произведения, не только не аномального, но, могущего служить эталоном, «нормой» для определенных стилей и направлений в литературе.

1.2.3. Норма и аномалия в модусе «текст»: понятие «прототипического читателя»

Когда мы говорим об аномальной концептуализации мира, аномальном языке и аномалиях текста в модусе «текст», мы признаем отсутствие аномальности (т. е. «норму») исходя из успешности в плане читательского восприятия. Именно читатель выносит окончательный вердикт, признавая предложенный писателем странный «художественный мир» эстетически убедительным.

Следовательно, необходимо ввести точку отсчета, устанавливающую и эту норму. Наряду с понятиями «прототипический мир», «прототипические ценности», «прототипический нарратив» можно постулировать и понятие «прототипический адресат», релевантный для данной культуры.

По аналогии с разграничением автор как реальное лицо, создатель текста – образ автора как конструктивный

элемент повествовательной структуры текста, т. е. «внешний автор» и «внутренний автор», многие исследователи говорят также о разграничении внешнего и внутреннего адресата: «Позиция автора слагается из двух перспектив: образа читателя, который введен в произведение как собеседник автора, и читателя, который извне оценивает созданный автором образ читателя. Разница между этими двумя позициями зависит от времени создания произведения и от индивидуальных творческих задач» [Солоухина 1989: 223].

В. Шмид в этом смысле говорит об «абстрактном читателе» и «фиктивном читателе» [Шмид 2003], это противопоставление также существует в виде оппозиции «экзегетического и диегетического адресата» [Падучева 1996], «эксплицитного и имплицитного читателя» [Изер 1997] и т. д.

«Прототипический адресат» – это, безусловно, внешний, экзегетический читатель. Однако такой адресат, в отличие от автора, лишен пространственно-временной, биографической и культурной определенности: «Неполнота определенности образа адресата неизмеримо больше, чем неполнота определенности образа автора, при этом он (адресат) вовсе не является какой-то эфемерной категорией, поскольку входит в литературную коммуникацию (подобно слушателю в речевой акт) как конститутивный и конституирующий элемент художественного произведения» [Степанов Г. 1984: 33].

Точно так, же, как и «прототипический мир» – вовсе не реальный мир, «прототипический адресат» – это не реальный адресат: «В процессе творчества в сознании автора присутствует адресат, литературная среда, которая вовсе не обязательно совпадает с реальными адресатами. Более того, непосредственное свое окружение автор может сознательно игнорировать, выражая в произведении субъективное представление об общем (коллективном) облике своего читателя» [Солоухина 1989: 218].

Точка зрения о «виртуальности» такого читателя, восходит, по мнению В. Шмида, к польскому ученому М. Гловиньскому, предложившему понятие «виртуальный реципиент» [Шмид 2003: 58]. Также известный литературовед Б.О. Корман, противопоставляя автору как источнику концептуальной системы произведения некую идеальную инстанцию читателя как «постулируемого адресата, идеальное воспринимающее начало», утверждает: «Инобытием… автора является весь художественный феномен, который предполагает идеального, заданного, конципированного читателя. Процесс восприятия есть процесс превращения реального читателя в читателя конципированного» [Корман 1992: 127].

Это некая совокупность признаков «идеального» читателя исходя из норм и критериев данной эпохи, находящаяся, как и «прототипический мир», не в реальном, а в концептуальном пространстве – общем для автора и для читателя, опосредованном наличной культурной средой.

Поиск таких признаков осложняется отсутствием надежных критериев параметризации модели адресата, поэтому модель «прототипического читателя» по определению будет страдать схематичностью и предельной обобщенностью. Однако, несмотря на это, В. Шмид все же выделяет некоторые конститутивные признаки «абстрактного читателя»:

«Во-первых, абстрактный читатель – это предполагаемый, постулируемый адресат, к которому обращено произведение, языковые коды, идеологические нормы и эстетические представления которого учитываются для того, чтобы произведение было понято читателем. В этой функции абстрактный читатель является носителем предполагаемых у публики фактических кодов и норм.

Во-вторых, абстрактный читатель – это образ идеального реципиента, осмысляющего произведение идеальным образом с точки зрения его фактуры и принимающего ту смысловую позицию, которую произведение ему подсказывает. Таким образом, поведение идеального читателя, его отношение к нормам и ценностям фиктивных инстанций целиком предопределены произведением» [Шмид 2003: 61].