Йошкин дом
Шрифт:
Дорочкино «хорошо» окончилось быстро и разом. От сердечного приступа в один день умер старший её на двадцать пять лет Лёшик, а в Сухуми началась война. Пожилая, да что там, старая уже Дорочка осталась абсолютно одна, без родственников и друзей (у всех хватало своих забот, и никому не было дела до вечно равнодушной ко всем Дорочки), осталась, как и все, без электричества и воды. Надо было на что—то жить, надо было что—то есть, более того — это «есть» надо было где—то готовить, ни газа, ни света, ни воды, ничего.
Жильцы домов выходили на улицы и готовили пищу на огне, на кострах, на печках каких—то, кто как мог. Началась торговля и обмен: это на то, то на это, лишь бы выжить. Черный дым плыл над улицами без
В эти дни никто не задумывался, как она там, Дорочка. Что с ней, с той хрупкой птицей, кто теперь включает ей радио (Господи, какое радио, накормить бы детей), и как же она живёт без того, что любит. А Дорочка, между тем, жила нормально. Она почему—то без малейшей натуги научилась готовить еду на открытом огне, и бодро мешала в каком—то котле какие—то варки. Она быстро сообразила, что даже в создавшейся ситуации оставшийся ей в наследство от Лёшика антиквариат — это немалая ценность, и надо уметь этой ценностью пользоваться. Дорочка огляделась по сторонам, нашла несколько мест, где антиквариатом могли заинтересоваться, и понемногу понесла продавать кусочки от Лёшиковых необъятных запасов. Кусочки, не всё. Не дай Бог.
Даже и за кусочки от того, что скопил за жизнь талантливый Лёшик, давали деньги. Дорочка не спешила обогащаться, она жила на то, что продавала, а ела то, что доставала, и доставала немного, и продавала немного, и как—то себе тихо, но сносно жила. Нет, ну понятно, что все жили так себе, всем было сложно, война, зима, но на этом фоне Дорочка бедствовала не более других. Даже, можно сказать, чуть менее других. Другим было, о ком заботиться, за кого волноваться, другие судорожно искали пропитание и защиту, а Дорочка продавала себе потихоньку штучки какого—то там века, и жила себе, жила. Одинокая, старая, хрупкая Дорочка, не умевшая раньше самостоятельно включить радио, и за одну зиму научившаяся споро торговать антиквариатом и элегантно варить пшено во дворе на костре. Она даже не похудела за эту зиму.
Потом происходит закономерное — зима заканчивается. Немедленно весной Дорочку, старую, одинокую, находит какая—то американская еврейская организация, специально выискивавшая евреев по военному Сухуми, с целью оказания им помощи вплоть до вывоза из страны. Американцы в ужасе, одинокая, старая, хрупкая дама, никакой помощи, никакой, Дорочке предлагают уехать, и действительно, почему бы ей не уехать, Лёшик умер, родители, царствие им небесное, тоже, давно, а друзей у неё и не было никогда, а родственники где они те родственники, война, еды не хватает, ничего не хватает, решено, Дорочка начинает собираться. Собирается. Долго собирается, между прочим, что—то там пакует, что—то везёт, ну никто вокруг не вникает, конечно, война.
Собирает целый контейнер (таможня, проверки, понятно), и уезжает. В Америке её встречают опять представители американской еврейской организации, готовые приютить и обогреть, и находят ей быстро какой—то хороший дом не то что бы для престарелых, а вот для как раз такого золотого возраста, это же американцы, там всё корректно. В доме этом о ней заботятся, ею дорожат, она у них там живая легенда — русская (еврейка, неважно, всё равно русская), грузинская, из войны, такая нежная вся, ни одного грубого слова, вообще ни одного слова по—английски, откуда, но как—то разбираются, находят переводчиков, приставляют к ней лично, лишь бы ей было хорошо. Ей и хорошо.
Ей хорошо еще и потому, что, как очень быстро выяснилось, хрупкая Дорочка умудрилась вывезти из Сухуми полный контейнер драгоценнейшего Лешикова антиквариата. Причем такого, который к вывозу вообще запрещен, строжайше, навсегда, прошлый век, позапрошлый век, картины, серебро, статуэтки какие—то чуть ли не музейной редкости, сервизы, зеркала, ну разве что не мебель. Причем не две картинки и одну тарелку — контейнер! Контейнер того, от чего при одном упоминании вся бывшая советская таможня умерла бы от разрыва сердца. Американские эксперты видят и глазам не верят, они вообще не знали, что такое может быть, у них это не вписывается в картину мира! Причем постепенно становится понятно, что антиквариат Лёшиков Дорочка вывезла не абы какой остался, а самый дорогой, самый стоящий. Оказалось, что и продавала она на пропитание своё самое мелкое, самое неценное, самое бросовое, можно сказать, а вот эти вещи, эти сервизы—фарфоры, пастухи—пастушки, куклы—картины, семнадцатый век, восемнадцатый век — целы. Как разобралась? Откуда знала? Каким нюхом поняла? Загадка. Не говоря уже о том, каким образом немощная одинокая старушка умудрилась вывезти контейнер этого всего из страны, из которой вилку серебряную увезти — проблема, вот вам еще одна загадка, и никто её вам не разрешит, разве что Дорочка, но она ведь не скажет, она вообще не особо понимает, о чем с ней говорят.
Американские эксперты покачивали головами и терли глаза. Антиквариат свой Дорочка и тут продавать отказалась, разместила в своей новой казёной квартирке, с радио, естественно, а где вы видели в Америке квартиру без радио, и с большим окном, полным солнца по утрам. В том штате, куда её поселили, много света и много солнца, там дует солнечный ветер и шершавые теплые на ощупь деревья мягко шумят у Дорочкиного окна, красиво заставленного старинным фарфором. Она по—прежнему встаёт поздно, очень поздно, встаёт и первым делом, конечно, завтракает (завтрак ей приносят прямо в комнату, потому что она считается тут совсем пожилой), а потом идёт вниз и садится на лавочку перед домом, здесь перед каждым домом есть лавочки, чтобы постояльцам было удобно, ну вот Дорочке и удобно, она садится на лавочку, гладит сухой ладонью теплую лавочку (ей нравится прикосновение теплого дерева к коже, ладоням приятно), и щурится сквозь всё еще длинные ресницы на солнечный свет.
Хорошо Дорочке, говорят прочие постояльцы, она ни с кем не дружит, ни с кем не общается, поэтому если кто—то в доме вдруг умрёт — а тут это случается, все—таки возраст — ей ни по кому не придется сильно горевать. И ничего на свете Дорочку не отвлекает и не отвлечёт от её поздних подъёмов, коротких прогулок, теплых ладоней и бесконечного терпеливого созерцания солнца.
ДОБЫЧА
Смутное что—то. Какие—то люди, какие—то лица, почти маски. Не разглядеть.
— Пойдем, — сказала Люда, — пойдем, отберешь там себе какие—нибудь книжки.
Книжки? Там есть книжки?
По дороге — какие—то подробности, ненужные, в сущности, вот была старуха, где—то и до сих пор есть, но перелом шейки бедра, инвалидное кресло, дом престарелых, квартиру надо сдать государству, она ведь государственная, квартира, понимаешь? А куда это всё, ну сама посмотри, мебель, подушки, одеяла, вот два кресла есть, чуть ли не тридцатых еще годов, тебе не нужно кресло? Ну не тридцатых, ну пятидесятых, ну сороковых, какая, в сущности, разница? Кресла вытерлись до ниток, до блеска, до проблескивающей подставки, посуда стоит на полочках в кухне, блестит от лет. Комод полированный. Буфет, тоже. Книжки — ах да, книжки. Смотри.
Смотрю. Смотрю, но не вижу. Книжки. Кровать. Стол. Тусклые полы, тусклые стены. Места мало, между кроватью и столом — боком. Трюмо — ну конечно же, трюмо. Портрет. Чернобровая, высоколобая, с надменными губами. Не старая — пожилая. Она? Она. Ада. Ада?
… и в темноте, в суете, доживать — не слово ли? Доживать — мне, всю жизнь не жившей — выживавшей, урывавшей, нелегально, вопреки всему, как хлеб — куски от этой жизни? Зубами эти куски выгрызавшей, потому что даром — никто, ничего, никогда, мне — ничего и никогда — не давал?