Йозеф Геббельс — Мефистофель усмехается из прошлого
Шрифт:
Гром аплодисментов потряс зал, и Геббельс, конечно, счел это триумфальным подтверждением полного единения народа и правительства. Бросая свои отчетливые ритмические фразы, он внушил слушателям, что все немцы, как один, — народ и правительство — хотят одного: решительного продолжения войны, вступившей в новую, «тотальную» фазу: «Я вас спрашивал, и вы дали мне ясные ответы. Вы — часть германского народа, выразившего вашими устами свою волю. Все мы находимся в прочном братском единстве, как это было всегда, все десять лет, с первого часа нашего прихода к власти!»
Сам Геббельс отвел себе роль посредника, выступающего и от имени правительства, и от лица народа и пробуждающего во всех живительные патриотические чувства. Он сумел, не углубляясь без надобности в
Из протокола митинга: Весь зал встает со своих мест, как один человек. Всеобщее воодушевление достигает невиданной силы. Многие тысячи голосов запевают песню, громовыми раскатами разносящуюся по залу: «Веди нас, фюрер, мы с тобой!» Слышны бесконечно повторяющиеся выкрики «Хайль Гитлер!», тонущие в общем шуме.
Интересно, что этот безумный митинг вызвал неодинаковые отклики среди немцев. Например, чиновники из Министерства пропаганды говорили позже, что Геббельс действительно умел внушить немцам свои идеи и обладал секретом воздействия на массы, связанным со способностью рассчитывать наперед эффект каждого слова. С другой стороны (как указал профессор Хагеманн), последующие опросы показали, что «даже сторонники нацистов, не присутствовавшие на митинге и не участвовавшие лично в этом безумии, с неприязнью вспоминали истерические выкрики и визги участников митинга: «Было что-то отталкивающее в том, как они бесновались!» — вспоминали современники события. «Как бы то ни было, — подвели итог аналитики, — митинг оставил у немцев глубокое впечатление. Всякий, кто хоть немного разбирался в происходящем, понял, насколько серьезно оценивают сами власти сложившуюся ситуацию, и что можно ожидать от этой «тотальной войны», о которой они всюду трубили».
Оказалось, что митинг имел не только ближайшие, но и многие долгосрочные последствия. Он, конечно, произвел впечатление на многих и укрепил моральный дух, но когда первое опьянение прошло, немцы «задумались над тем, что означали настойчивый тон и острота призывов Геббельса, и не предвещают ли они «новые ужасные катастрофы на Востоке». Геббельс сумел блестяще достигнуть своей цели и пока что убедить соотечественников, но положение оставалось угрожающим; сжатая пружина могла распрямиться и больно ударить по тем, кто затягивал ее все туже.
Глава 11
Суровая реальность войны
(1942–1943 годы)
1. Англо-американская авиация начинает «рейды устрашения»
Во второй половине войны авторитет Геббельса в глазах народа вырос. Причина скорее всего заключалась в том, что он много общался с населением и был в курсе переживаемых им трудностей. Беседы с простыми людьми давали ему много ярких впечатлений, на основе которых он и строил свои фанатичные призывы, находившие у многих благоприятный отклик.
В 1943 году резко усилились налеты британской и американской авиации, причинявшие германским городам тяжелые разрушения: «Почти каждую ночь происходит массированный авианалет на какой-нибудь германский город, — писал Геббельс в дневнике. — Эти бомбардировки наносят нам большой материальный и моральный урон». Приходилось признаваться, хотя бы самому себе, что англичане сумели-таки развернуть широкое воздушное наступление и что оно приносит свои результаты. Германская пропаганда даже не пыталась отрицать опустошительный ущерб, причиняемый налетами, и только грозила врагу близким возмездием, называя бомбежки «актами терроризма, ведущими к напрасным жертвам, которые только повышают моральный дух населения».
Будучи циником по натуре, Геббельс тем не менее вел себя смело и не уклонялся от решения неприятных проблем. В отличие от фюрера, переставшего показываться на людях, он часто выезжал на места бомбежек, подбадривая и воодушевляя пострадавших. В июле 1943 года он прибыл в Кельн после большого воздушного налета, и его спутник с удивлением отметил, что прохожие тепло приветствуют министра на местном диалекте. Было заметно, что здесь, в Кельне, Геббельса уважают больше, чем всех других партийных вождей. Люди были рады тому, что хоть один из руководителей интересуется их участью.
Начиная с этого времени Геббельс, говоря о властях, почти перестал употреблять слово «фюрер», предпочитая ему термин «фюрунг» («руководство»), имея в виду, что и он входит в это «руководство» и является одним из главных «вождей» страны. Его сотрудники заметили, что он стал часто говорить по разным поводам: «Вот если бы я был фюрер…», сопровождая свои слова многозначительным вздохом.
Так Геббельс укрепил свою популярность благодаря умению не уклоняться от обсуждения и решения острых проблем. В ноябре 1943 года его пресс-секретарь Земмлер отметил: «Геббельс разъезжает по всему Берлину, посещая районы наибольших разрушений и даже руководя тушением пожаров. Среди развалин его сверкающий черный бронированный автомобиль выглядит подозрительно, и мы не раз слышали крики «Плутократ!», раздававшиеся вслед. Потом его узнают и приветствуют вполне дружелюбно, несмотря на все то, что творится вокруг. Даже люди, только что пережившие бомбежку, подходят, чтобы пожать ему руку; он всегда готов их подбодрить, отпустив шутку». Геббельс ценил спокойных и дисциплинированных берлинцев, видя в их лояльности немалую собственную заслугу: «Это большой успех нашей пропаганды, — говорил он, — что люди не собираются толпой перед зданием министерства и не кричат: «Долой войну!»
2. Геббельс и публика: четыре принципа отношений
Итак, вторая половина войны подвергла моральный дух населения серьезным испытаниям, гораздо более суровым, чем первая, и Геббельс сумел учесть изменения в настроении людей и предпринять свои меры. В отношениях Геббельса с публикой можно выделить четыре важных аспекта.
Первый заключался в его стремлении иметь всегда самую точную информацию о настроениях, мыслях и чувствах населения. Он просматривал много специальных отчетов на эту тему, комментировал и оценивал их с точки зрения практической пользы для своего дела. При этом он сохранял объективность и ценил в информации ее достоверность, а не ее соответствие собственным воззрениям, и не отказывался внести поправки в свои представления о предмете. Вместе с тем он вполне сознавал, какую опасность может нести в себе беспристрастная и неприкрытая истина. В мае 1943 года, просматривая отчеты ведомства Гиммлера, он оценил их как «пораженческие» из-за их «чрезмерного реализма», и Гиммлер принял его поправки; отчетам дали другую форму и ограничили их распространение пределами Министерства пропаганды, перестав отправлять в другие учреждения.
Пока Геббельс чувствовал внимание и поддержку публики, он считал, что все идет хорошо или по крайней мере не слишком плохо. «Конечно, народ ворчит по разным поводам, — писал он в дневнике 18 апреля 1943 года. — Случаются и вульгарные нападки личного характера — как правило, в анонимных письмах; по их стилю можно заключить, что их пишут евреи». Вряд ли, однако, нашелся бы тогда в Германии еврей, осмелившийся писать министру пропаганды: его тут же отыскали бы и (в лучшем случае) выдворили из страны; так что «еврейский стиль» в немецком языке означал что-то другое. Впрочем, большинство писем, приходивших Геббельсу, были, по его словам, «трогательными и ободряющими». Он гордился тем, что его журналистские труды вызывают «сильнейший интерес, поднимают настроение и проясняют суть важнейших проблем внутренней политики». Если же Геббельс чувствовал, что общественность недовольна, он без колебаний сваливал вину на других: на евреев, или на своих соперников, или на другие организации.