Юго-запад
Шрифт:
Бальк не садясь прочитал текст ответной телеграммы.
«Четвертый танковый корпус,— сообщал Гилле,— продолжает наступательные операции на прежнем направлении, имея в резерве одну танковую дивизию для развития успеха при решении главной задачи. Противник оказывает упорное сопротивление, местами контратакует. В данное время корпус ощущает серьезную нехватку людей и танков...»
Бальк бросил ленту и, секунду подумав, сказал:
— Передайте: ясна ли вам задача?
Телеграфист передал.
«Мне все ясно»,— ответил Гилле.
—
На это Гилле ответил:
«Тотенкопф» накануне вступления в бой. Положение в Будапеште требует ускорения действий».
«Еще бы! — зло усмехнулся про себя Бальк.— Это прекрасно понимают все, от фюрера до последнего солдата».
— Передавайте,— сказал он вслух.— Над этим фюрер уже ломал себе голову...
Телеграфист удивленно посмотрел на него: такие слова о самом фюрере!
— Передавайте же! — прикрикнул Бальк.— ...ломал себе голову и затем так приказал. Вы знаете наше решение. Поэтому необходимо действовать именно так! Как далеко еще осталось? Фюрер может принимать новые решения в зависимости от того, как ему докладывают.
«По нашим подсчетам, четырнадцать километров»,— ответил Гилле.
Командующий армией что-то прикинул в уме. Это уже неплохо! Вышли к Дунаю, держим под огнем все переправы. До Будапешта с юга — четырнадцать километров. Это, действительно, не так уж плохо!
— Отвечайте: решающее значение имеет то, чтобы мы теперь здесь пробились. Я делаю все, что требует фюрер, все, чтобы мы вначале покончили с этим делом здесь.
«Если у нас будут танки и солдаты, то мы все сделаем»,— прочитал он минуту спустя на ответной ленте.
— Так мы и должны поступать!
Обер-лейтенант едва успевал передавать продиктованное, ловя каждое слово, сказанное Бальком, и тут же отстукивая его на клавишах аппарата. Командующий армией теперь уже не стоял у него за спиной. Он ходил по комнате и говорил быстро и жестко:
— Мы эту драму доведем до счастливого конца! Главное — разбить сначала эти силы. Тогда мы достигнем всего остального.
Бальку уже виделось беспорядочное бегство советских войск за Дунай. Его фантазия уже строила по правому берегу этой реки мощную оборонительную линию «Дунайский вал», который надежно прикроет и Австрию, и южную Германию. Генерал уже снимал отсюда одну за другой пехотные и танковые дивизии и перебрасывал их в Чехословакию, в Польшу, в Восточную Пруссию...
Ответ Гилле остудил его.
«Но мы становимся все слабее»,— телеграфировал командир 4-го танкового корпуса СС.
Командующий армией не сразу нашел основательный довод для возражения против этой истины, вернувшей его к сегодняшней обстановке за Дунаем. Уже уходя, на пороге узла связи он остановился, резко обернулся к следившему за ним обер-лейтенанту, язвительно сказал:
— Передайте бригаденфюреру
Костя Казачков лежал в медсанбате третью неделю. Сначала, казалось, все шло хорошо. Но потом возникло какое-то осложнение. Казачков во время каждого обхода с тревогой прислушивался к разговору Стрижанского с главным хирургом медсанбата Саркисовым. Они перебрасывались отдельными латинскими фразами, в которых Казачков был ни бум-бум, но по выражению лиц и того и другого он чувствовал, что что-то идет не так.
«Неужели отрежут? Ведь обе ноги! Обе! Одна — черт с ней, согласен. Но две?! Кому я тогда буду нужен?!.»
Казачков стал хмурым и неразговорчивым, и если в палату просто так или по делу заходила Никитина, отворачивался к стене. О ребятах из «девятки» он не знал ничего. Воюют. Контратакуют, иногда отходят, вот и все, что удавалось ему понять из нервных рассказов поступавших в медсанбат раненых. И лишь когда он услышал, что с передовой привезли обгоревшего Гоциридзе, он понял, как тяжело было все эти дни его товарищам.
Вместе с веселостью у Казачкова пропал аппетит. Когда Аллочка, иногда приносившая в палату завтрак, обед или ужин, возвращалась за посудой и видела, что он почти ничего не съел, ему было трудно выдерживать ее жалостливый, туманно-скорбный взгляд.
— Ну чего ты так смотришь? — пытаясь улыбнуться, спрашивал Казачков.
Аллочка присаживалась на край его койки, курносенькая и неизменно краснощекая, только со следами усталости в потускневших глазах.
— Поели бы, товарищ старший лейтенант,,, Ведь так и не поправитесь.
— А-а! — он опускал веки или, не мигая, смотрел в потолок.— Все равно без ног останусь.
...В этот день Казачков проснулся рано, только еще начинало светать. За окном палаты, наполовину заколоченном фанерой, серело снежное небо, и было слышно, как в стекла, словно сухой песок, бьется гонимая ветром крупка. Сосед Казачкова, высокий смуглый солдат с черными усами, к чему-то прислушивался. А около двери, бледный, но спокойный, стоял командир медсанбата Стрижанский.
— Товарищи,— тихо сказал он,— положение на нашем участке осложнилось. В двух километрах отсюда немецкие танки с десантом автоматчиков. Мы начали эвакуацию тяжелораненых... Но машин у нас мало. Половину пришлось выделить для подвоза боеприпасов. И я прошу, я не могу приказывать, я прошу тех из вас, кто может держать оружие...
— Где получать? — поднялся солдат с черными усами.
— Не торопитесь, Гелашвили,— взглянул на него командир медсанбата,— я все объясню. Итак, прошу: кто может держать оружие, тот должен прикрыть эвакуацию своих товарищей. Все свободные от погрузки врачи уже заняли оборону. Нам помогают полевой хлебозавод, клуб, почта, редакция — весь второй эшелон штаба. Оружие и гранаты...