Юморески и другие пустячки
Шрифт:
— А я, простите, пишу на своем родном языке. Может, сейчас что-нибудь другое в моде, но я пишу так, как меня дома учили, если хотите знать.
— Ну конечно же! Каждый писатель пишет на своем родном языке! Но существуют определенные эстетические требования, определенные уровни языка... Не каждый из них способен войти в литературу. Постойте, я опять неудачно выразился.
— Может, у меня там грамматические ошибки есть? Вот это был бы для меня сюрприз! Заверяю вас, в этом виновата машинистка, которая перепечатывала мою рукопись. Возможно,
— Тут дело не столько в грамматике.
— Да уж, вот это было бы совсем несправедливо. С грамматикой у меня еще в начальной школе был полный порядок.
— Гм. Видите ли, боюсь, для литературы этого недостаточно. К сожалению!
— Мне, кстати, знаком один известный писатель, который то и дело говорит «дерьмо собачье». Или «со всеми манатками». Я бы такого ни за что не произнес. Надеюсь, вы обратили внимание, что я говорю литературно.
— Это хорошо. Это замечательно. Но... Очевидно, художественный язык требует еще чего-то... В романе, скажем, над каждой фразой нужно работать, дорогой мой. Упорно работать. Особенно —
— Но я работал, и еще как упорно! Вы даже представить себе не можете, сколько я над этим романом работал. Сейчас я вам скажу. Пять лет. Пять с половиной. Почти шесть. Или семь? Семь лет я работал над этой проклятой рукописью. Ночи напролет. Клянусь вам здоровьем своей дочери. Зрение себе испортил. Не раз уже светало, когда я шел прилечь хоть на часок-другой. Над каждым предложением трудился прямо как раб. Да что там — как каторжник в каменоломне! Высекал, так сказать. Семь лет жизни отдал этой работе. И здоровье. И свою карьеру. И свое супружеское счастье, но об этом лучше не говорить. Неужто это не чувствуется... Вы считаете, что это не чувствуется? Нет, вы скажите прямо, и я застрелюсь.
— Нет-нет, что вы, что вы...
— Я тоже так считаю. Ведь если человек семь лет над чем-то работает как вол, так это должно чувствоваться, тут вы меня не разубедите. Это же все равно, что не видеть нос между глаз!
— Уважаемый...
— Да?
— Видите ли, в искусстве это выглядит несколько иначе. Бог его знает. Но мне кажется...
— Да? Я вас слушаю. Ну, так как же это выглядит в искусстве?
— Гм. Количество затраченного времени и труда —
— Не всегда пропорционально качеству.
— Да, что-то в этом роде.
— Я знаю. Что-что, а это я отлично знаю. Вы только посмотрите, к примеру, на молодое поколение. Скажем, художники — второпях намалюют что-нибудь, тяп-ляп, и ладно... Или композиторы — ни тебе мелодии, ни гармонии. О поэтах и говорить нечего, им даже кавычки поставить лень...
— Я, собственно, имел в виду совсем другое.
— Да знаю я. Что искусство невозможно высидеть. Это и Фадеев говорит, и Хемингуэй — он даже писал стоя. В конце концов, я ведь тоже... например, семнадцатую главу я написал стоя. Думаю, вы это почувствовали. Она такая плотная, крепко сбитая,
— Честно говоря, я этого не заметил. Но мы как-то все время уходим от существа вопроса.
— Вы правы. Давайте конкретно. Что бы вы посоветовали переработать в моем романе?
— Наверное, я все это время выражаюсь неточно. И мне, пожалуй, уже нужно спешить... Поймите же наконец! Речь идет не о деталях или отдельных местах, которые нужно бы переработать.
— А о чем же?
— Так сказать... о целом. И, возможно, даже не о рукописи. Возможно... о вас —
— Ах, так, вот оно что. Понимаю. Вы намекаете, что я просто-напросто бездарь.
— Такую формулировку я бы себе никогда не позволил.
— Еще бы. Ведь с вами не согласился бы весь наш город. Семь лет я посвятил этой работе. Семь, а то и восемь. Ни о чем другом не думал, семью забросил, друзей порастерял, здоровье испортил. Но я говорил себе: ты должен выдержать. Должен дописать. Это твой священный долг.
— Гм. Вы так думаете?
— Простите, не понял.
— Вы думаете, это было вашим долгом?..
— Определенно! А ради «чего еще я бы трудился? Из честолюбия? Жажды славы? Жажды денег? Могли бы вы подумать обо мне такое?
— Нет-нет. Я почти уверен, что нет.
— Вот видите. И я выдержал. Теперь мое произведение закончено. Вот оно лежит перед вами. Так сказать, дело всей моей жизни. Я знаю, что оно несвободно от ошибок — но бог мой, у кого же их нет, что есть совершенного в этом мире, полном суеты и отчуждения? Не так ли? Но я готов исправить все ошибки. Переработать рукопись. До основания, если понадобится. Работы я не боюсь. Вы мне только скажите: где, что, как. А я уж сумею засучить рукава. Почему вы молчите?..
— Боюсь, мне пора уже идти на совещание.
— Вы не хотите сказать мне правду!
— Да нет же, разумеется, нет. Но только... боже мой, ведь это такая страшная ответственность...
— Я сделаю все, что вы мне прикажете.
— Но я ничего не могу вам приказывать... Это безумие!
— Тогда посоветуйте. Мне все равно, как это назвать.
— Я же говорил, что вам следует обратиться еще к кому-нибудь.
— Нет... Об этом не может быть и речи. Вашего отзыва мне достаточно. Что мне нужно переработать?
— ...Ничего.
— Ничего... Это значит... что вся моя работа ни на что не годится? Что у меня дарования ни на грош? Что я впустую растратил эти семь лет? Что лучше бы мне пьянствовать по трактирам, как это делаете вы и ваши приятели-редактора? Или ездить за город на дурацкие семейные прогулки по примеру этих жалких обывателей? Или просто броситься в колодец? Так, что ли?
— Что вы, ради бога. Ни в коем случае.
— Тогда что же? Что? Некоторые говорили, что мне лучше бы заняться керамикой. Но я всю жизнь хотел стать писателем. Просто у меня такое чувство. Это мое призвание. Только слово переживет века. Вы согласны со мной? Вот теперь вы мне говорите, что вся моя работа — жалкая халтура.