Юность Маркса
Шрифт:
Иоганн всего лишь накануне получил такой приказ, но от наручников пальцы дрожали, не слушались, — он не мог прясть.
На лестнице Сток внезапно остановился и растерянно обвел глазами стены и перила. Откуда-то до него донесся игривый женский смех. Смех — в тюрьме! Значит, стены не так уж толсты и непроницаемы. Значит, где-то туг же рядом живут на свободе люди. Узник посмотрел на самодовольную плотную спину Штерринга и на безжизненного, неразличимого, как выступ стены, конвоира. Таковы свободные люди тюрем. Они, пожалуй, способны смеяться в тюрьме.
Петер
Надзиратель самолично выдал ему мыло и серую сухую тряпку вместо полотенца. Потом безучастный, аккуратненький доктор осмотрел Стока, выслушал его сердце и постучал по ребрам.
— Выдержит, — сказал он и ушел.
Сток не понял.
Все происходящее он воспринимал как добрые предзнаменования.
Ожидание необычного, почти чуда, не покидало арестанта. Чем меньше было впечатлений, тем напряженнее становилась внутренняя жизнь портного. Он гнал от себя всякое печальное предчувствие и отдавался радостным ожиданиям.
Штерринг и после мытья не стал заковывать арестанта и даже заговорил с ним:
— Искусан весь. Совестно показывать людям.
— Куда меня ведут? — спросил Сток, безотчетно вздрагивая.
— Вильком!{ Вилькоми абшид — обычай, существовавший в прусских тюрьмах, согласно которому каждый арестованный, попадая в тюрьму, независимо от суда и следствия, подвергался публичному телесному наказанию при заключении в тюрьму и перед выходом из нее.} Добро пожаловать!
Штерринг поклонился и открыл дверь, ведущую в зал пыток. Сток схватился за перила лестницы. Он все понял. Его ожидала публичная порка. Сток вспомнил рассказы Бюхнера об этом страшном правиле, узаконенном в немецких тюрьмах. Вспомнил сумасшедшую нищую Гертруду на улицах Дармштадта; она лишилась рассудка после тюремной порки. Он вспомнил борцов за свободу, которые получали двадцать ударов «вилькома» и десять «абшида».
Таков кошмарный обычай. Такова участь всякого, за кем захлопнулись ворота тюрьмы, независимо от вины и ожидающего его наказания.
Вильком — «добро пожаловать».
Абшид — «прощай».
Без четверти восемь к главному тюремному входу подъехала первая коляска гостей. Из квадратного экипажа выпрыгнула нарядная дама и за нею девочка-подросток в розовом салопчике.
— Мы так спешили, так боялись опоздать! — скороговоркой рапортовала дамочка дородному начальнику тюрьмы, который по случаю торжественного дня был с утра при всех орденах.
Орденов у него было более дюжины, разного размера и качества. Не умещаясь на груди, они висели под двойным подбородком и на сановном животе. Бледное плоское лицо начальника тюрьмы ничего не выражало.
— Мы так торопились! Я сочла полезным показать дочери столь назидательное для молодежи зрелище, — продолжала дама, разглядывая в стекло канцелярской двери свои нарумяненные и неряшливо напудренные щеки.
Начальник тюрьмы проводил гостей в подвальный зал и усадил в кресла. Он
Тюремные часы пробили восемь.
В назначенный для экзекуции час появились пастор и доктор. Церемонно раскланявшись, они заняли особые места. Доктор поставил на стул чемоданчик с инструментами и лекарствами, по залу разнесся запах нашатырного спирта и арники.
— В наших тюрьмах продолжают придерживаться дедовской медицины, предпочитая всем способам лечения — кровопускание, — заметил адъютант местного князя.
Острота пришлась всем по вкусу. Дольше всех смеялся начальник тюрьмы. Даже надзиратель Штерринг осмелился почтительно улыбнуться. Он стоял, готовый действовать, выпятив грудь и выжидательно сложив оголенные до локтей руки. Дамы награждали его восхищенными взглядами: «Какой превосходный экземпляр мужской силы и красоты! Какая грудь и какие мощные Руки!»
Церемония «вилькома» долго не начиналась.
Сопротивление намеченных к порке людей вызвало заминку. Покуда их «укрощали», дамы старались побороть волнение болтовней.
— Как хорошо, что сегодня будут наказывать только мужчин! Вчера в женском корпусе пороли женщин. Ах, негодницы! Дойти до такого срама! Одна была бела, как Гретхен, но и порочна не менее, чем она. Влюбилась в княжеского кучера и повела себя как последняя потаскушка. Стыдно рассказывать подробности — они так отвратительны. Таких женщин стоит пороть до смерти… У меня у самой чесались руки. Я бы ей показала!
— При мне наказывали старуху, ту, которая украла кусок мяса. После нее пороли еще какую-то тварь. Мерзавки визжали и пробовали кусаться. Я не люблю смотреть, когда секут женщин. Эти самки обычно так уродливы! Они орут, и мне всегда хочется кричать и бить их. Поверите ли, я так волнуюсь!
— Однако, дорогая, вы никогда не пропускаете возможности поволноваться.
— Еще бы! Право, мне не приходилось видеть что-либо более поучительное. Мы присутствуем здесь при справедливом возмездии злу. Так страшно думать о карах, которые ждут грешников не только на земле, но и в аду.
— Но добродетели нечего бояться, — язвительно заметила жена начальника тюрьмы.
— Я привезла свою дочь, чтобы она увидела сама, к чему приводят заблуждения духа и плоти. Это принесет ей пользу не меньшую, чем проповедь лучших церковнослужителей.
— Вы правы. Вы безусловно правы!
Лица дам, несмотря на религиозные побуждения, которые привели их на тюремный «вильком», отражали все более нараставшее возбуждение. Руки, занятые рукоделием, все чаще путали стежки, опущенные глаза блестели.