Юность Маркса
Шрифт:
Допрос был педолог.
— Ваше имя?
— Иоганн-Вольфганг Сток.
— Ваш возраст?
— Двадцать четыре года.
— Ваша профессия?
Сток ответил словами Бланки:
— Пролетарий.
— Это не занятие.
— Это почетнейшая из профессий. Ею занимаются миллионы людей, живущих своим трудом и лишенных всяких прав.
— Ого! Где вы начитались такой премудрости?
— Я неграмотен.
— Откуда же почерпнули вы свои бунтарские идеи?
— Деспотизм лишил нас
— Это видно, потому что голова ваша забита дрянью. По подобные мысли мы уже слыхали и читали. Знакомы ли вам некто Георг Бюхнер и пастор Вейдиг?
— Они жили недолго на одном дворе со мной, и мне пришлось не раз чинить платье этим почтенным господам.
— Мы знаем, что ты лжешь и отягощаешь свою участь упорством. Ты состоял членом «Общества прав человека». Ты бывал на конспиративных собраниях. Да почему и но бывать? Разве немцам воспрещено собираться? Ты ведь не обязан знать о преступных целях организации, — может быть, тебя обманом ввели туда. Итак, ты бывал в пещере на Господней горе в первую пятницу каждого месяца?
— Никогда.
— Ты знал о тайной типографии близ подворья Гюркнера? Отпирательство не приведет к добру. Ты молод, доверчив и легко мог стать жертвой преступников, но правда ли?
Сток молчал.
— Мы всё знаем. Вот показания твоих товарищей. Они не пощадили тебя, Читай!
— Я неграмотен.
— Ты сам навеки погребаешь себя в тюрьме своей несговорчивостью.
Когда Стока после допроса увели, прокурор, прибывший из города, сказал начальнику тюрьмы, своему родственнику:
— Я сам человек радикальных воззрений, но какой жалкий вид они приобретают, когда становятся достоянием невежественных простолюдинов, крестьян! «Пролетарий», ха-ха! Тоже чин! И как плебейски звучит самое слово! Но какой прогресс, однако! Вместо того чтобы выпороть этого портного, я вежливо выслушиваю его демагогическую болтовню.
— Порем мы, — успокоило прокурора тюремное начальство.
Сток вернулся в камеру № 23 в крайнем возбуждении.
Допрос заставил его надеяться на то, что, может быть, будет суд.
— Неужели в Германии нет даже тени правосудия? — спрашивал он стены своей камеры.
На суде Сток мечтал произнести речь, которая кличем пронесется над миром обездоленных. Но портной не был красноречив. На ум приходили лишь слова, которые он слыхал от других. И он повторял про себя выученные когда-то отрывки из речи Бланки на процессе «пятнадцати»:
«Меня обвиняют в том, что я поведал миллионам таких же, как я, пролетариев…»
— И крестьянам, — добавил Иоганн вслух, — об их праве на жизнь…
«Богатые считают, что бедные поступают нечестно, оказывая им сопротивление. Они думают про народ: вот животное, которое
Шли недели, допрос не возобновлялся. Хожалый был неумолимо молчалив. По соседству с камерой Стока появился человек. Он стучал по ночам. Портной тщетно силился понять, что бы это могло значить.
Стук был глухой, далекий, точно дятел завелся в башне.
Лето подходило к концу. Сток оброс жесткой бородой. Он кашлял и отхаркивал кровью.
О повторном допросе Иоганн не мог вспомнить без страшной муки. Его допрашивал сам Георги. Вспоминая это пьяное чудовище, Сток невольно стискивал кулаки. Слезы бешенства падали на его густую бороду.
Георги сказал портному, что Женевьева выдала его. Если бы руки и ноги Стока были свободны… Следователь обозвал Женевьеву потаскушкой.
— За крейцер эту дуру может купить любой дармштадтский извозчик. Вот с кем ты жил, дурень! — говорил Георги.
— Я вижу ваши дохлые головы на фонаре! — крикнул Сток палачу.
— Прежде чем это случится, я выпущу дух из твоей мерзкой шкуры, — смеялся Георги.
За дерзость Стока беспощадно избили.
Он проболел после допроса более месяца и, когда несколько оправился, с ужасом убедился, что он хромой.
Сток перестал ждать чуда. Дни, ночи — жизнь проходила мимо.
«Я молод, я успею!» — говорил он себе по-прежнему, но смысл этих слов был утрачен.
Как-то утром Сток нашел на своей койке монету. Она оказалась полой и была начинена запиской. Та же рука, которая предупредила его о поведении на допросе, писала:
«Жди перевода в другую тюрьму. На первой почтовой станции во время смены лошадей — беги. В стене подкоп. Воз с сеном».
Спустя какое-то количество времени, — Сток давно по считал часов, ночей и дней, — пришел в камеру Штерринг и снял кандалы с арестанта. Остались только наручники. Портной застонал от боли и едва смог двинуть освобожденными ногами. Чтоб у заключенного не появилось неосновательных надежд, надзиратель на прощание награждал его ударами всю дорогу до самой тюремной кареты, куда Стока бросили, как связку цепей.
Осенний воздух, тряска и дребезжание кареты изнуряли. Сток внезапно затосковал по камере № 23. В течение почти двух лет он мечтал о бегстве, о воле. Сейчас, когда освобождение приблизилось, он почувствовал себя обессиленным.
— Все равно! — шептал он.
В маленькое окошко Сток видел небо. Небо он любил больше всего. Он всегда шил у окна. Отводя усталые от шитья глаза, он искал небо.
Сток в тюрьме стал суеверен и болезненно подозрителен. Небо, казалось ему, пророчило неудачу. Он решил, что хожалый был подослан к нему Георги, что записку подбросил ему как испытание.