Юрий долгорукий

Загребельный Павел Архипович

–  Веди меня отсюда, веди, Олюня-сестра!

И они вышли, оставив после себя какое-то чувство смущения, внезапно выведя всех тех, кто сидел здесь на положении судей, из состояния угрожающей торжественности в будничную растроганность. Силька малость взбодрился неожиданной поддержкой странного князя-половчанина, хотя до сих пор ещё не мог взять в толк, в чём его могут обвинять.

Дулеб с Иваницей очутились как бы посредине между князьями и обвинённым Силькой. Вторжение безумного Ярослава ещё больше подчеркнуло их неопределённое,

можно даже сказать, двусмысленное положение.

Дулеб вписал в свой пергамен: "Каждый - это либо тиран, либо - раб. А те, кто посредине, терпят отовсюду".

–  Спрашивай, лекарь, - подал наконец голос князь Юрий, - а то уже начал писать, хотя ещё и нечего записывать, в этом ты превосходишь даже князя Андрея.

–  Записываю мысль, которую грешно было бы забыть.

–  Правду сказал философ, что открытие письма ослабило людям память. Можешь начинать, лекарь.

–  Тебя зовут Сильвестр, Силька?
– спросил у парня Дулеб.

–  Да.

–  Ты из Киева?

–  Из Киева.

–  Был монахом в монастыре святого Феодора?

–  Послушником.

–  Как же ты мог стоять привратником, не имея монашеского сана?

–  Не стоял я при воротах.

–  Объясни.

–  Не стоял, - сказал Силька и метнул туда и сюда своими пытливыми глазами, будучи не в состоянии понять, чего от него добиваются.

–  Слыхал, что случилось в Киеве?

–  Там много всякого бывает.

–  Про смерть князя Игоря, слыхал?

–  Почему бы не услышать?

–  И что его взяли из монастыря, где ты был, - знаешь?

–  Знаю.

–  И что ворота были открыты перед толпой - тоже знаешь?

–  Э-э, - тотчас же смекнул Силька, куда клонит этот загадочный человек, - ловец из тебя хитрый, да не больно ловкий! Запутать меня хочешь и впутать в сие тяжкое дело, а я не дамся, почему я должен даваться! Ищешь, кто открыл ворота, и бросился ради этого сюда, а это слишком далеко, лекарь, ежели ты и в самом деле лекарь, как тебя называет великий князь Юрий. В Киеве и искал бы! Там все, там игумен Анания и братия вся на месте, если не разбежались после того убийства. Меня ж не трогай. Я не виновен. Не виновен! И не был привратником, и в монашестве не был, а был переписывателем книг при игумене Анании - вот и всё, а больше ничего. И не лови меня, лекарь, потому как я тебе не заяц и не перепёлка.

–  Когда выехал из Киева - скажешь?
– спросил Дулеб.

–  Почему бы и не сказать, ежели это выпадает именно на тот день, когда был убит князь Игорь.

–  Открыл ворота, а потом испугался и бежал в тот самый день?

–  Угадал: в тот самый день. Да только ворот не открывал, ибо не был привратником, а день, как ведомо каждому, имеет своё начало, середину и конец, так знай же, что выехал я из Киева не в середине и не в конце дня, а в начале, и не в начале, а на рассвете. И не бежал, не вышел, а выехал верхом на коне, а ты должен бы спросить,

откуда у меня конь, если уж хочешь обо всём узнать.

Упоминание про коня обескуражило Дулеба. О конях он как-то не подумал, а тогда в Киеве никто о них не вспоминал, хотя ясно же, что ни у Кузьмы Емца, ни у монашка не могло бы быть коней, - следовательно, они должны были их украсть, чтобы бежать. А где украли? У кого? И почему никто не добивался возвращения коней, почему ни Войтишич, ни игумен не вспоминали про коней?

–  Не ты меня спрашиваешь, - сказал Дулеб.
– Говоришь, что выехал из Киева на рассвете в пятницу, когда был убит князь Игорь. Чем докажешь сие?

–  А на мосту знают. Мост ещё был закрыт на ночь, и мы долго стучали в ворота, пока нам открыли. А потом не хотели мы платить мыто, потому что у Кузьмы была гривна княжеская, он показал её, и нас пропустили, как посланцев к князю Изяславу.

–  Кузьма? Про какого Кузьму молвишь?

–  А про Емца. Вместе выехали из Киева. Встретились перед мостом, сговорились, вышло, что едем оба в Суздаль.

–  И Кузьма был с конём?

–  Даже с двумя. Одного взял для поклажи.

–  Кто дал тебе коня?

–  Игумен Анания.

–  Зачем?

–  Сказал: поезжай в Суздаль, князю Андрею надобен человек, умелый в письме. Благословил меня в путь. Игумен всегда был добр ко мне. Ещё малым забрал меня у отца, обучил письму, книжной премудрости.

–  А кто послал сюда Кузьму? Кто дал ему коней, гривну?

–  А у него и спроси.

–  Где он?

–  Где-то у князя Ивана.

–  Среди берладников?

–  У них.

–  Почему ты не поехал с ним туда?

–  А что мне там делать? К оружию не приучен. Кузьма копьё метает, как никто, а я лишь писалом умею. Завернул к князю Андрею, он принял меня.

–  Обещал тебе игумен Анания ещё что-нибудь?

–  Благословил - и всё. Дал серебра на дорогу.

–  Игумен Анания - святой человек, и негоже подвергать сомнениям его поступки, - заметил князь Юрий.

–  Я уже слыхал про святость игумена, - сказал Дулеб.
– Слыхал в Киеве от того самого человека, который убийцами князя Игоря назвал Кузьму Емца и монаха-привратника, бежавшего вместе с Кузьмой после убийства.

–  Враньё!
– горячо воскликнул Силька.
– Никогда не был я привратником и не бежал ни от чего. Всё враньё!

–  Кто же тот человек?
– не обращая внимания на Силькин крик, спросил у Дулеба Долгорукий.

–  Воевода Войтишич, ежели знаешь его.

–  Знаю.

–  Молвлено же было при игумене Анании.

–  А игумен? Неужели не сказал, что это неправда?
– даже наклонился к Дулебу Силька.

–  Сказано же тебе: спрашиваю лишь я, ты отвечаешь мне.

–  Хорошо, - улыбнулся Юрий.
– Тогда спрошу я, лекарь. Что сказал игумен, услыхав обвинение его привратника в убийстве князя?