Юрий долгорукий
Шрифт:
– Добро!
– подумав, сказал он внятно.
– Но вот припомни: ведь славен и мудр был мой отец Мономах. Великим князем сидел он в Киеве. А нас, своих сыновей, держал между тем на прочих уделах. Того же и я хочу. Не оттого ли и были при Мономахе по всей Руси добро и покой? Не благо ли мне подумать о том же?
Боярин угрюмо бросил:
– Благо моё, боярское, всё же выше: чай, мы - бояре, всему опора и сила. Нам и решать. А ты теснишь нас…
Князь гневно вскричал, отбросив ногой скамью:
– Не всех я тесню, а таких, как ты! И тесню за то, что вы мне дело судьбы
– А ты?
Но князь перебил:
– Молчи!
Поняв, что в ссоре со злопамятным князем позволил себе промолвить лишнее слово, боярин попытался было смиренно сказать: «Прости!» - но князь, разъярившись, опять закричал:
– Молчи!
– и, остро сверкнув глазами, подставив широкие плечи отроку с княжьей шубой, толкнув ногой наружную дверь, свирепо, грозно добавил:
– Я вижу, злоба твоя сильнее, чем разум. И мы ещё встретимся, погоди!
Яростно хлопнув дверью, он вышел, и в горнице стало тихо.
Преодолев дрожь сердца, Кучка сказал княгине:
– Ты защити хоть меня, княгиня! Князь Бога гневит. Во злобе винит безвинно…
Нерусским, невнятным говором княгиня ответила мягко, но равнодушно:
– Я без меча, боярин. Сам ловок - обороняйся! И вышла вон.
Глава XVI. ВРАЖДА
Уже я здесь, попленю землю твою!
Наутро Юрий опять приехал в усадьбу.
Делая вид, что и не было ссоры, он ездил в усадьбу два дня подряд. Два дня встречал его Кучка с большим почётом: сам выбегал навстречу раздетый, без шапки и вёл к столу.
Два дня у ворот усадьбы нетерпеливо топтались и звякали стременами и золотым налобным да золотым подгрудным набором крепкие кони князя.
Два дня вся усадьба жила в суете и тревоге: дымились печи; возле вооружённых ножами и топорами слуг дёргались в предсмертных судорогах и обливались кровью куры и поросята; из погребов Баган и его подручные ходко тянули бочонки с вином да брагой; боярыня по приказу Кучки каждый день вынимала из сундуков свои самые дорогие наряды, меняла украшения на шее и на руках…
Однако и князь был невесел, и Пересвета с боярыней - молчаливы, и Кучка смотрел угрюмо. Один лишь прожорливый княжич Ростислав ел да пил за столом без всякой заботы, а выпив, нагло глядел на боярышню Пересвету.
Андрей в усадьбе не появлялся, но Кучка, казалось, ждал его каждый час: на шутки князя и пьяного княжича Ростислава еле кривил сухие, твёрдые губы, от шума шагов наливался кровью.
Ещё в тот вечер, когда рассерженный князь покинул усадьбу, а вслед за ним ушли и княгиня с Иванкой да Ростиславом, боярин, вернувшись в горницу от ворот, за которые провожал княгиню, ревниво спросил жену:
– Был до меня тут проклятый княжич Андрей? Анастасия смолчала.
– Что он тут делал?
– вскричал боярин со злобой.
–
Боярыня вновь не ответила мужу ни слова.
– Он речь с тобой вёл ли?
– допытывался, холодея в душе, боярин.
– И коли он вёл, то о чём? Ну, вёл ли? О чём?
– просил он жену всё настойчивее и злее, хотя давно уже сам решил, что был здесь проклятый княжич, что видел Анастасию и что беседовал с ней. Оттого и бледна. Оттого и стоит у стола неподвижно, и смотрит мимо, будто слепая…
По-своему Кучка любил жену глубокой, почти суеверной, последней в жизни любовью внутренне одинокого, нелюдимого, старого человека. Опытным глазом он ясно видел, что её горячая, но ещё незрелая, по-девичьи хрупая душа с годами могла бы стать неодолимо прекрасной, зрелой, женской душой. Он жадно тянулся к этой душе, хотел её теплоты, готов был во имя этого многое в сердце своём подавить, исправить. Но стоило колючке ревности уколоть обнажённое Кучкино сердце (а этих уколов, казалось ему, не счесть!), как старый боярин вскипал нестерпимой злобой и этим сам же (тоже без счёта) отталкивал прочь от себя молодую душу жены.
Боярин был недоверчив и чёрств. Не в его раз и навсегда установленных правилах было без толку жалеть жену: и первой жене, и второй, и теперь вот третьей, при всей любви к ней, велелось дышать по его лишь воле. Что стар он, а эта юна - расчёт невелик: юна или нет, а всё она - баба. Мужним умом и жить! Поэтому даже теперь, подавив невольную жалость к жене, стоявшей с бессильно опущенными руками, Кучка злобно спросил:
– Молчишь? Таишь от меня ту встречу с Андреем? Анастасия вдруг поглядела на мужа большими и грустными, словно пронзёнными болью глазами. Она как будто впервые увидела его в горнице в этот день. Увидела, пристально пригляделась и удивилась: что это за старик здесь, возле неё, без толку машет руками? Кто он такой - седой, краснощёкий, с вспотевшим морщинистым лбом, в кафтане из богатой ткани? Зачем он кричит? Чего у неё домогается? Почему?
Взгляд её был так удивлённо пуст и вместе с тем проникнут таким нестерпимым горем, что Кучка внезапно понял: Анастасия молчит не от страха перед боярским гневом. Об этом гневе у неё и заботы нет! Она молчит оттого, что давно уже душою ушла за своим Андреем!
Мыслями - там она, за стеной, на безвестной его дороге…
«Там сейчас она и ведёт с ним беседу!
– с тоской подумал боярин.
– Ведёт и ведёт, обо мне забывши… оттого и молчит здесь как истукан. Потому и стоит как слепая, что в мыслях туда ушла! Потому и бледна, что вся кровь любимому вслед рванулась! Оттого и руки без сил опущены, и глаза пустые. Ох, горе моё… ох, горе!»
Подумав так, Кучка впервые за этот год вдруг дрогнул и ужаснулся. Но ужаснулся он не силе любви жены, обманутой им, не беззащитности и безмерности её женского горя. Он ужаснулся лишь той тяжёлой потере, которой грозила ему молчаливая любовь жены к другому. И поэтому вместо жалости наполнился, словно ядом, ревнивой и злой обидой. Шагнув к жене с кулаками, он грубо спросил:
– Что, злосердечная, смолкла? С чужим небось когда виделась без меня, вот так не молчала?!
И вдруг затопал ногами: