Юрий долгорукий
Шрифт:
Звучный стук топоров и падающих деревьев, хруст веток и гулкие крики людей день за днём всё настойчивей оглашали поля и леса окрест. Они поднимали зверя. И от неглинских глухих болот, от скованной льдом широкой Москвы-реки на север бежали волки и рыси, жирные зимние зайцы и лисы, и юркие белки, прыгающие с ветки на ветку, как жёлтый огонь во время лесного пожара.
Шум достигал ушей боярина Кучки, и тот свирепо щипал свой седой, нестриженый ус. Боярин мрачно прикидывал: сидеть ли теперь всю зиму в усадьбе или же лучше уехать в Суздаль и там поднимать свой голос против недруга-князя?
«Однако, - решил он, - ехать пока не время. Дождусь, когда князь отбудет в поход на Новгород. Вот тогда возвращусь к боярам. Вернусь
Хоть было дико и тяжко сидеть на Москве-реке в холодной, пустой усадьбе, но Кучка сидел, сторожа боярыню с Пересветой, которую взял он сюда, чтобы юной Анастасии было не так тоскливо. По утрам выходил боярин во двор усадьбы - слушать стук чужих топоров и дальние крики. Он слушал и злобно хмурил седые брови: «Затеял всё-таки князь. Затеял! Особые топоры отковал да пилы прислал большие. А к ним и лопаты, ломы да крючья… Ох, ловок князь, ничего иного не молвишь».
Стук топоров доходил и до смердов боярина Кучки, зимовавших окрест в занесённых снегом селеньях. Чуть свет выходили смерды из чёрных, холодных изб отправлять нужду перед тем, как начать работы, но, позабыв про всё, удивлённо стихнув, долго слушали дальний стук.
«У-ук… У-ук!» - стучали сильные топоры.
«Э-эх… э-эй!» - откликались чужие, повеселевшие голоса, которым, как видно, славно было покликивать под железный стук топоров.
И смерд боярский, прислушавшись к дальним стукам, к призывно радостным голосам, вдруг сам начинал улыбаться. Радостно и тревожно, не зная и сам к чему, торопился к своим делам - как птица, которую вдруг потянет весной в перелёт, и она, не зная с чего, томится, и ждёт призыва, и расправляет крылья. Но рано ещё лететь, и тихая птица, преодолев томленье, только, быть может, поворошит бессильные крылья и молча вернётся к своим делам…
– Гляди, как секут!
– завистливо говорили друг другу смерды.
– А топоры-то, видал, как зубасты? А пилы-то? А багры? Знать, будет большое дело…
– А нам-то, боярским смердам, оно к чему?
– К чему ни к чему, а - есть…
И к сердцу вдруг подходила неясной волной надежда: а может, к добру те стуки? Может, злая смердова жизнь хоть мало, а прояснится? Не столь бы хоть тяжко трудить на боярина руки свои да спины… Не столь бы хоть много ходить с голодной утробой… Не столь бы хоть страшно было зимой да ночью. А то оглядись-ка ты: глушь кругом! Волки и бесы ревут лесные… волхвы грозят лютым гневом. А боги, похоже, людей забыли…
– От нового дела князя хоть свет бы какой увидеть, хоть слово добра услышать! А ту бы пилу хоть раз в руках подержать!
– говорили друг другу смерды.
– Нам этот город тоже будет к лучшей добыче!
– с усмешкой решил и Сыч, обращаясь к благодетелю своему Якуну.
– Глядишь, пойдут сюда всякие «гости», странники да послы из разных земель. Ан, и для нашей ватаги выпадет больше поживы! А то больно лень далеко ходить: то на Рузу, то на Оку… Тут оно будет ближе. Чай, так говорю я, Якун Савватьич?
Якун недовольно хмурил своё безбородое, бабье лицо.
«Оно, конечно, поближе, - прикидывал он в уме.
– Добыча сама пойдёт сюда в наши руки. Да больно оно опасно: быстр заяц, однако и зайца ловят… Не время ли шайку свою прикрыть? Довольно она принесла мне и золота, и мехов, и нажити всякой. Хоть завтра - из грязи да в князи… Ан бросить ватажное дело - жалко: глуп ватажный глава Баган, а старателен. Слёз чужих не жалеет, крови людской не боится. Ватагу водит исправно. А с новым городом место ватаге - клад!»
Вместе с Сычом выходя за ворота усадьбы, подняв белое, одутловатое лицо кверху, как пёс, почуявший дальний запах, сдвинув набок тёплую шапку, Якун ловил своим волосатым ухом звонкие крики да перестуки княжьих людей и в мыслях жадно подсчитывал: сколько новых кубышек с золотом и узлов с добром прибавится летом к тем, которые успел уже спрятать он в своих
Прислушивались к тем стукам да крикам и тёмные люди из тайных лесных посёлков. Когда-то их предки сидели на том холме и вершина его называлась «Ярилиной плешью». На самой вершине стояли грозные идолы. Жертвенный дым курился и день и ночь: здесь в те века было главное капище всей округи. А за холмом и везде по лесам стояли тогда языческие «божонки» и «малые требища», «прибожонки» и «маковицы». Потом, лет восемьдесят назад, пришёл сюда первый попик из Киева. Тогда-то, как говорит преданье, некий княжий дружинник, грозя копьём, велел всем залезть в речную быструю воду - креститься. Попик брызгал на толпу испуганных людей «укропом» - тихим дождём с кропила. Молясь, он пошёл на «Ярилину плешь», расшвырял деревянных болванов, проклял бога Ярилу и кинул его в речную волну. Не умеющий плавать тогдашний волхв Тырка кинулся к богу на помощь. Но бог Ярила, как говорилось в преданье, похоже, обиделся на волхва за то, что тот отдал болванов в руки попу: Ярила выскользнул из рук неловкого Тырки, перевернулся лицом ко дну - и уплыл.
И оттого, что Ярила, уплывая отселе навек, повернулся лицом ко дну, волхв Тырка, как говорили, тоже ушёл ко дну. Вначале он выл, пытаясь что-то кричать, потом замолк и скрылся в воде. На его месте люди увидели только одни пузыри, да и они вскоре лопнули и пропали…
«Это, - решили люди, - речные хитрые бесы схватили волхва за гибель бога Ярилы!»
Подумав об этом, все, кто стоял в реке по приказу попа и дружины, чтобы креститься, кинулись прочь от креста - в леса. Напрасно дружина, присланная сюда отцом Мономаха, пыталась хватать людей. Напрасно сердитый попик махал и дрался крестом. Напрасно иные из некрещёных баб в слезах оглядывались на милые избы с нехитрым своим добром, - пришлось уходить в леса.
Уйдя, язычники сели на новых, тайных местах. Там поставили новых Ярил да Чуров, сложили новые избы, вспахали новую «ляду», взрастили новых детей. Только волхв от волхва год за годом передавали в преданьях о том, как Ярила перевернулся лицом ко дну и тем погубил неумельца Тырку-арбуя [26] , а тех, кто успел креститься, навеки обрёк на муки…
Творя проклятья попу и князю, язычники крепко сели в лесах за топкой Неглинкой, подальше от колокольного звона, от деревянных крестов на шатре часовни да на могилах возле посёлка.
26
Арбуй - предсказатель, кудесник.
Так досидели они до тех пор, пока Долгорукий не стал воздвигать здесь город.. Правда, в боярских сёлах и в княжьем посёлке люди верили богу попов не больше, чем тайным чураньям Чура, скотьим знакам Велеса, зною лучей Ярилы, грому Перуна летом. Поэтому связи посёлка с лесом с тех пор, как волхв Тырка пошёл ко дну, не только остались, но даже с годами окрепли.
Год за годом между крещёными и язычниками развивались мена и торг, а с ними - добрая дружба. Лесные сильные девки, по-прежнему веря в леших да бесов, охотно делались жёнами смердов боярских и разных крещёных людей посёлка. А те, со своей стороны, целовали и по-язычески умыкали девок лесных - без попа; венчались с ними не в церкви, а за вершиной «Ярилиной плеши» или у тына да у воды [27]– без попа; мужали, родили детей, умирали. Лишь хоронили крещёных - с попом…
27
Языческий свадебный обряд сводился к плесканию водой и троекратному прохождению брачащихся вокруг дерева или тына.