Юрий Звенигородский

Полуян Вадим Петрович

— Может, в следующий раз доскажешь? — предложила Евдокия Дмитриевна.

«Ишь, правда — не в бровь, а в глаз!» — осуждающе подумал Юрий о матери.

Нищенка, ничтоже сумняшеся, продолжала:

— Вот и предложил старец: «Хочешь, излечу?» Мне нечего было дать, а он и не спросил ничего. Привез домой, поселил на заднем дворе в пустой бане. После выспросила, в чем его лекарство? Набрал он по полям, дворам и помойным ямам целый четверик тленных костей, скотских, птичьих и прочих. Перемыл да перебил их помельче камнем, сложил в большую корчагу, накрыл крышкой со скважиной и опрокинул во вкопанный в землю пустой горшок, а сверху корчагу

толсто обмазал глиной. Обложил костром дров, жег сутки с лишком. Подкладывая дрова, приговаривал: «Вот будет деготь из костей!» На другой день откопал горшок. Туда натекло из корчаги с половину десятериковой кружки жидкости, густой, красноватой, маслянистой и отдающей как бы живым сырым мясом. А кости сделались из черных и гнилых так белы, чисты и прозрачны, словно бы перламутр или жемчуг. Тем дегтем натирала я ноги раз по пяти на дню. Назавтра стала шевелить пальцами, потом сгибать и разгибать суставы, а к концу недели пошла.

— Слава Богу! — завершила ее рассказ великая княгиня.

— Нет, еще не все сказано, — упорно продолжала добывашка. — Главное — о костях. Вот премудрость Божия в тварях! Гнилые кости такую хранят в себе силу жизни! Это залог будущего воскресения тел.

Юрий резко встал:

— Выйдем, государь-братец. Не могу. И еще хочу кое-что тебе тайно открыть.

Вышли. Василий не без тревоги спросил:

— Что такое? О ком, о чем?

Юрий почти на ухо молвил:

— О матуньке.

Прошлись взад-вперед по длинному переходу. Младший поведал старшему начистоту, без утайки и простолюдинские речи в кабаке, не назвав при этом Галицкого с Матвеем, и боярский разговор на паперти собора Успенья после венчания сестрицы Анастасии с Иваном Холмским.

Василий слушал, не перебивая. И, выслушав, не сказал ни слова. Прошел мимо княгининского покоя по полутемному переходу в Набережные сени. Невыразительный, словно закаменевший, лик его, освещенный бессолнечными, заиндевелыми окнами, не выдал никаких мыслей.

Вскоре вышла Евдокия Дмитриевна в просторной шубе-одевальнице, накинутой на расшитую золотом телогрею и дорогой паволочный [53] соян, в синей шапке с собольей подпушкой, в сапожках лазоревого сафьяна.

Сошли по широкому гульбищу, прошествовали по расчищенной дорожке к концу великокняжеского двора, где прежде была деревянная церковка во имя Святого Лазаря. Теперь здесь высился каменный храм. В притворе ждал с клиром митрополит Киприан. Он встретил великую княгиню-мать кратким приветственным словом, сравнив ее со строительницей храмов Марией [54] , женой Всеволода, Мономахова внука.

53

Паволока — привозная, дорогая ткань, шелковая или бумажная.

54

Мария — первая жена Всеволода Большое Гнездо, родом ясыня, то есть из народа ясов. Отличалась благочестием, строила и украшала церкви. Современники называли ее российской Еленой, Феодорой или второй Ольгой.

Отстояв службу у большого алтаря, мать показала сыновьям предел, представляющий собой не снесенную деревянную церковь Святого Лазаря, велела вынести приобретенные

ею сосуды, серебряные и золотые. Все вместе осмотрели настенные росписи, выполненные знатными иконописцами Греком и Даниилом Черным.

Мать с сыновьями надолго задержались в приделе. Здесь, в старом храме, незадолго до перестройки, была погребена дочь княгини, сестра князей, молодая Мария Дмитриевна. Выданная за литовского князя Лугвения-Симеона Ольгердовича она не прожила с мужем и пяти лет. Умерла в Мстиславле. Юрий покинул церковь последним: слишком ярко воспроизвела память случаи из детства, связанные с черноглазой резвушкой.

— Спасибо, дети мои, что сопроводили меня, — сказала, вышедши из храма, Евдокия Дмитриевна. — Для моей души ныне великий праздник!

— Праздник, матунька, не без капли горечи, — тихо молвил старший сын. — Выслушай меня, пройдем чуть вперед.

Ускорив шаг, выдыхая морозный пар, оба несколько отдалились от младших. Юрий обеспокоенно заподозрил: уж не его ли слова Василий передаст матери? Это показалось жестоким и поневоле пришлось пожалеть о рассказанном.

Андрей тем временем сочувствовал младшему Константину:

— Не расщедрился для тебя государь-братец, что нам вместо отца. Обделил уделом!

— Дал то, что от покойного Ивана осталось, — заметил Петр.

— В Иване еле теплилась жизнь, — возразил Андрей, — вот татунька и оставил ему рожки да ножки.

— Какие рожки, какие ножки? — не понимал Константин.

— Которые от зарезанного козла, — рассмеялся Петр.

Пришлось Юрию вмешаться:

— Нашли время для кощун! — и объяснил младышу: — Твой удел — Тошня да Устюжна. Взять с них нечего, глянуть — тошно.

Константин, по лицу было видно, пропустил свое злополучие мимо ушей.

В Набережных сенях матунька расцеловала младших, а двум старшим велела:

— Пройдемте со мной.

На женской половине, как с детства помнилось, пахло травами и цветами. Княгиня провела сыновей через свой передний покой в собственно спальню, куда, исключая постельницы, не входит никто. Стала на свету у окна. Лик ее был печален. С особой печалью взглянула на Юрия, и ему стало стыдно, хотя он не знал, что произойдет следом.

Перекрестясь на образ, княгиня скинула шубу-одевальницу, затем телогрею, расстегнула соян до пояса, сорвала бисерные бусы и нитка рассыпалась, разодрала на груди праздничную алую рубашку…

— Что ты? Христос с тобой! — испугался Василий.

Княгиня рванула нижнюю, льняную, сорочицу и обнажила грудь.

Юрий потерял чувство яви. Все казалось сном. Он видел закушенную губу государя-брата. Еще узрел суровую власяницу под нижней материнской рубашкой. Мелькнули цепи-вериги. Открылась изможденная почерневшая кожа.

— Излишнее постничество, — пробормотал старший сын-государь. — Неумеренное воздержание.

— Теперь ты веришь, что твоя мать целомудренна? — обратилась княгиня к Юрию. — Виденное вами да будет тайной. Кто любит Христа, должен сносить клевету и благодарить Бога за оную.

Кивнула, полагая дело оконченным. Первым, глубоко понурясь, Юрий покинул спальню матери.

Конь ждал на обычном месте. Однако князь, проскакав к Подолу, не остановился у своего двора. Через Чешковы или Водяные ворота, выехал в застенье, устремился к берегу Яузы в Спасский монастырь. Главная обителева церковь, храм Спаса, была открыта, однако почти пуста. Лишь у Пречистой иконы стоял иеромонах в глубоком поклоне перед зажженной свечой. Князь тихо подошел: