За Байкалом и на Амуре. Путевые картины
Шрифт:
— Тута, приятель, лучше дома реши: наша начальника очень жестоки! — говорит таинственно китаец и пугливо оглядывается, боясь, чтобы кто не услышал его либеральных речей.
II
Небольшой дом дзаргучея, построенный конечно на суммы маймайтчинских купцов, находится в конце главной улицы, в соседстве с громадной кумирней, в которой стоят всевозможные боги, ворочающие судьбами маймайтчинских жителей. Два столба, окрашенные красной краской, с металлическими, вызолоченными шарами наверху, стоят посреди первого двора дзаргучейского дома; они видимы версты за две, давая собою знать о месте жительства китайского властелина, имеющего больше влияния на жителей города, чем боги, мирно стоящие в громадной кумирне.
Конечно, китайцы этого ни в каком случае и не воображают, хотя не много нужно наблюдательности, чтобы заметить, какая разница между их кумирами и дзаргучеем: перед кумирами изредка ставят баранов, а дзаргучею зачастую тащат столько чаю, что можно бы на него купить сотни баранов; кумиры остаются безмолвны ко всему, а дзаргучей ищет случая придраться и, чтобы выжать из своей жертвы сок, запускает ей под ногти пальцев иголки, ставит на горячие уголья, и жертва, не имея возможности откупиться, как величайшего блага ожидает последнего дня своей несчастной жизни, и не дождавшись, и потеряв терпение ждать, при первом удобном случае распарывает себе ножом живот.
Однажды, заметив около дзаргучейского дома толпу монгол и китайцев, я из любопытства присоединился к ним. Толпа теснилась также и на дворе. Оседланные кони были привязаны к плетню, составляющему ограду первого двора. Самое же жилище дзаргучея находится внутри третьего двора, на который простые смертные не имеют права свободного входа.
Я пробрался в первый двор.
Монголы с ленточками на шапках и с пуками стрел за спинами (воинство) сидели у забора и курили свои коротенькие трубки. Другие, вместе с китайцами, толпой стояли посреди двора, громко разговаривали и с великим любопытством заглядывали во внутренность второго двора.
Прошло с полчаса.
Толпа то убывала, то прибывала; некоторые из смелых подходили близко к воротам второго двора и, заглянув туда, торопливо отходили назад в толпу, теснившуюся в ожидании выхода дзаргучея. Долго еще продолжалось ожидание, из второго двора выходили какие-то лица, проходили по первому двору и снова исчезали, они были одеты бедно и грязно и мало чем отличались от толпы. Вдруг вся нестройная ватага китайцев и монгол с криком и смехом бросилась вон из двора; я с удивлением смотрел на это быстрое отступление, не понимая его причины, и, оглянувшись кругом, заметил, что остался один посреди двора.
С улицы кричал мне знакомый китаец, усиленно махая руками:
— Митер! Митер (Дмитрий)! Ходи назада, дураки! Сейчаса пушка попали буду, ходи ярова. (Сейчас стрелять будут, иди скорее).
«В самом деле, — подумал я, — кто их знает, что там за пушки, может быть и действительно что-нибудь страшное, недаром же все разбежались».
Вышел я к толпе, остановившейся на улице, в почтительном расстоянии от дзаргучейского дома.
— Где же пушки? — спрашивал я знакомого китайца.
— Аджега (вот это)! Жестоки! — отвечал китаец, указывая на маленькие тумбочки, едва заметные от земли.
Между тумбочек пробирался монгол, осторожно снимая покрывающие их деревянные ящики. Он торопливо снял последний ящик, отбросил его в сторону и сам пустился бежать подалее от пушек.
Должно быть тоже был храбрый воин.
Несколько минут прошло в ожидании чего-то необыкновенного, казалось, по меньшей мере, должен был наступить в эти минуты страшный суд, — все стояли притаив дыхание и ждали… Но вот высунулся из ворот второго двора сначала зажженный фитиль, потом длинная палка, на которой он был насажен, наконец показалась рука, державшая палку, и, должно быть, самый храбрейший из воинов тихонько выходил на первый двор; отворачивая лицо в сторону, он подкрадывался к маленьким пушкам и старался прижечь затравку.
Страшный суд наступал!
Оробевшие зрители давно зажали уши в ожидании выстрела; раздался, наконец, легонький выстрел, толпа повеселела и самодовольно захохотала.
Знакомый китаец подбежал ко мне и размахивал руками.
— Джо! Какойва! (Ах! Каково!). Жестоки?
— Ничего жестокого нет…
— Напрасно, приятель. Жестоки!.. Слушай, слушай…
И с этими словами он отскочил от меня далеко в сторону и снова зажал уши…
Воин с фитилем осторожно потянулся к второй пушке и поворотил свою смуглую рожу на сторону; раздался выстрел и снова захохотала толпа.
Так он переходил от одной пушки к другой и каждый раз отворачивался, нагибаясь всем туловищем вперед и вытягивая насколько возможно далее руку с фитилем.
Кончились выстрелы. Воин гордо оглянул толпу и как человек, совершивший нечто необычайное, не захотел более доставлять удовольствия толпе своим присутствием и ушел на второй двор.
Через несколько времени стали выходить из второго двора китайские чиновники, медленно выступая один за другим; все они были одеты в суконные длиннополые кафтаны и суконные же короткие курмы. Потом показался и сам дзаргучей. Несмотря на жаркий летний день, на нем, сверх шелкового голубого длиннополого кафтана, была накинута курма из соболей, шерстью вверх. Над головой его колыхался большой красный зонт, придерживаемый руками воинов, у которых за спинами торчали пуки стрел в колчанах.
Толпа отошла еще далее.
Сидевшие у плетня монголы торопливо начали усаживаться на лошадей, шум и крик поднялся ужасный, несмотря на то, что спокойно-важные поступи и выражения лиц китайских чиновников, казалось бы, должны были внушать толпе самые тихие, благоговейные чувства. Один дзаргучей чего стоил: он не шел, а едва передвигал ногами; голову держал прямо, не поворачивая нисколько ни в ту, ни в другую сторону, как будто он только что снял с затылка громаднейшую мушку, боль от которой не позволяла ему поворачивать головы. Пока он так шел, к воротам подъехала двухколесная повозка, запряженная лошаком. Сохраняя медленность в движениях, он, с помощью окружающих чиновников, влез внутрь повозки и сложил ноги калачом. Следовавшие за ним и впереди его чиновники, несмотря на то, что так важно выступали во время шествия по двору, сели на верховых лошадей, не отличавшихся особенною красотою и убранством, и поехали вслед за повозкой дзаргучея. Возница побежал на собственных ногах около повозки, держа вожжи в руках, а с обеих сторон понеслись на верховых монголы со своими колчанами и с развевающимися на шапках лентами.
Я долго смотрел вслед удаляющейся повозки, наблюдая за колыхавшимся красным зонтом, который один из верховых старался удерживать над самой повозкой дзаргучея, но лошадь его рвалась, а потому он то отставал позади, то обгонял повозку. Знакомый мой китаец давно стоял около меня и видимо был доволен, что я так долго всматриваюсь в удаляющийся поезд их начальника.
— Что, Митер, какой-ва нама дзаргуча? A? Хырошанки? — спрашивал он, довольный торжественностью церемонии.
— Очень хорошо! — похвалил я: — а что он, хороший начальник?