За чужую свободу
Шрифт:
– Левон!.. Князь!.. Лев Кириллович! – едва приходя в себя, забормотал старик.
– И то, и другое, и третье, – весело отозвался Левон, подходя и обнимая Буйносова.
На глазах Евстафия Павловича показались слезы…
– Милый, голубчик, – действительно растроганный, произнес он, – как же так! Бедный Никита Арсеньевич постарел из-за этого на двадцать лет… Ирина как тень бродит. Какое счастье! Ведь они только сегодня приехали…
Мало – помалу Евстафий Павлович успокоился.
– Я ведь к вам только за этим и ехал, чтобы сказать, что наши приехали, – сказал он, обращаясь
– Ну, что ж, уж Бог с вами на сегодня, – улыбаясь, ответила княгиня. – Идите, только нас не забывайте, – добавила она.
XVIII
Все это произошло так быстро, так неожиданно, что Левон не мог собраться с мыслями. И радость, и ревность, и любовь – все спуталось в его душе… Он не мог представить себе предстоящего свидания и не мог подготовиться к нему… Пока лакеи снимали с него шинель, Евстафий Павлович, сбросив шубу, стремительно взбежал наверх. Он чуть не сбил стоявших в дверях лакеев и ворвался в столовую. Бахтеевы и Гриша сидели за кофе.
Запыхавшийся Евстафий Павлович остановился на пороге и крикнул:
– Левон жив!
Разорвавшаяся бомба не произвела бы такого впечатления. Гриша вскочил, уронив стул.
– Жив? Где? – закричал он, подбегая к Буйносову.
Ирина откинулась на спинку стула и словно окаменела, неподвижно глядя на отца.
Князь оттолкнул чашку, опрокинул ее и встал.
Но прежде, чем Евстафий Павлович успел ответить, за ним показалось бледное лицо Левона.
Лакеи обратились в статуи. Первый опомнился Гриша и с радостным криком бросился обнимать Левона. Левон едва освободился из его объятий.
– Воскрес! Воскрес! – говорил он.
Никита Арсеньевич, обнимая его дрожащими руками, только и мог прошептать:
– Левон! Левон!!
Княгиня встала, облокотилась на стол и не замечала, как по ее лицу катились слезы. Ее первым движением было обнять Левона. Это было бы так естественно и просто, но она вдруг ослабела и осталась на месте. Никогда еще мучительная любовь Левона не достигала такого напряжения, как сейчас, когда он видел ее такой слабой, беспомощной и прекрасной. Он сделал шаг… и вдруг в его душе со страшной ясностью представился сад, ночь, высокая фигура в плаще… Он весь застыл и, холодно поклонившись, едва прикоснулся губами к протянутой руке…
Расспросы посыпались на него, он едва успевал отвечать. Весть о его возвращении уже обежала весь дом. То и дело у дверей осторожно показывались любопытные головы.
– Войдите, кто хочет, – весело крикнул Никита Арсеньевич, – посмотрите на него.
В комнату сейчас же ввалилась целая толпа.
Впереди были Егор и Дарья. Старый князь оставил Егора при себе, и Егор как-то особенно сдружился с Дарьей.
Быть может, это происходило оттого, что Дарья была особенно близка к княгине, о многом смутно догадывалась и нередко, помогая раздеваться, передавала ей рассказы Егора о молодом князе.
Она заметила, что княгиня всегда внимательно ее слушала. Егор, со своей стороны, любил расспрашивать о княгине, точно тоже что-то чуя.
Левон встал и, когда Егор хотел упасть перед ним на колени, обнял его, поцеловал и тихо сказал:
– Егор, ты теперь вольный человек, и вся семья твоя вольная, и твоя будущая жена и ее семья.
– Ваше сиятельство, не надо, – плача и крестясь, сказал Егор, делая попытку снова опуститься на колени.
Левон не допустил его до этого.
Он сердечно поблагодарил остальных.
– А теперь, – приказал Никита Арсеньевич, – шампанского, да побольше!
Гриша все еще не совсем оправился. Он приехал вместе с Бахтеевыми и теперь жил у них, рассчитывая с завтрашнего дня начать поиски своего полка.
Бахтеев коротко рассказал о себе и подробно о Герте и Даниле Ивановиче, историю которых он узнал во всех подробностях.
– Так вот, бедняга, почему он был таким. Я так и подозревал, что тут не одна рана, – заметил старый князь. – Непременно, Левон, познакомь нас с его невестой. Трудно поверить, что она немка. А может быть?.. – и он лукаво подмигнул.
Ирина казалась очень утомленной и, извинившись, ушла.
– Княгиня очень переменилась, – сказал Левон.
– Да, – ответил Никита Арсеньевич, – она очень утомилась со своим лазаретом. Кроме того, эти ужасы, видимо, произвели на нее такое потрясающее впечатление, что она отказалась от всяких развлечений, отказалась от светских знакомств и даже от двора. Война кажется ей бессмысленной и ужасной. Акции отца Дегранжа, проповедывающего, в угоду некоторым, какую-то священную войну, упали очень низко. Этот аббат, улавливающий в сети католицизма наших дам, и не без успеха, целит очень высоко ad maiorem Dei gloriam!.. Я очень рад, что, по – видимому, Ирина ускользнула из его сетей. Это и еще нечто, в связи с этим, меня очень тревожило… – Старый князь нахмурился. – Потом, если ты считаешь свою тетку (по крайней мере, мог считать) безучастной к себе, – то могу сказать, что весть о твоей смерти вызвала у нее настоящее отчаяние.
Левон слушал, опустив голову…«Отчаяние могло произойти и от раскаяния, – думал он. – Все же она не могла забыть Петербурга…«И ему неотступно грезился сад… ночь и фигура мужчины…
Левон, заметя, что Никита Арсеньевич устал, попрощался…
– Я поеду с вами, – сказал Гриша, – пока вы одеваетесь, я буду готов.
И он побежал к себе одеться и распорядиться насчет лошадей.
Когда Левон проходил по полутемной гостиной, он увидел у окна Ирину. Были еще сумерки, и ее лицо казалось еще бледнее.
Она сделала шаг к нему.
– Князь, – начала она, – я хотела спросить вас, что значит ваше поведение?..
Она хотела говорить решительно, но голос ее дрожал.
Случилось то, чего и ждал Левон. Все прежние мучения с новой силой воскресли в его душе, и чем желаннее она казалась ему сейчас, тем больше ожесточалось его сердце. Мгновенно он вспомнил Петербург, недолгие дни кажущегося счастья, свои мечты накануне боя, незаслуженно холодную встречу в Карлсбаде, пренебрежение к себе в Праге и ночь… ужасную ночь… когда загорелись сигнальные огни на вершинах Богемских гор, словно указывая ему путь к смерти… И ни жалости, ни сострадания не осталось в его душе…