За экраном
Шрифт:
В «Технической пропаганде» ответственным секретарем работал мой товарищ по университету С. Беркович, как мы его звали, Самоша. Он был красив, красноречив, умен, стоял во главе комсомольской оппозиции, был исключен из комсомола за участие в проводах Смилги. (Для нынешнего поколения слово «Смилга» нечто вроде «салаки». Однако в дни внутрипартийной борьбы старого большевика Смилгу знали все: он был одним из ведущих оппозиционеров и одним из первых был выслан из Москвы. Уезжал он по тем либеральным временам без конвоя, с Ярославского вокзала, – куда, не помню. Проводить его пришла большая группа студенческой молодежи, в том числе и Самошка. Проводы были заклеймены как вылазка оппозиции. Всех провожавших исключили из партии и комсомола. Но в университете
Самоша рекомендовал меня. Я был представлен Николаю Ивановичу и зачислен зав. информационно-массовым отделом и спецкором журнала. Как и во всех редакциях того времени, нас было всего шестеро. Заместитель Бухарина – Клушина, бывшая жена Куйбышева, хорошо знавшая Бухарина с первых лет революции. Ответственный секретарь – Самоша, в которого, по-моему, Клушина была влюблена. Литературный секретарь, он же и технический, – Сельская – прелестная блондинка с гордой осанкой и приятными манерами. А еще художник Л. Лучинский и курьер тетя Паня. Все мы изображены на сохранившейся у меня фотографии с вывесками, которые висели над нашими столами. Сейчас, вглядываясь в эти лица, я вспоминаю те дни и вижу гораздо больше, чем раньше.
Я понимаю, что был допущен в этот круг только по слову Самоши, заверившего, что я порядочный человек, неспособный на подлость. Принят я был не столько по своим журналистским способностям, сколько по доверию к моим личным качествам.
Помощником Николая Ивановича в ту пору был Сеня Ляндерс – молодой, энергичный, тоже в прошлом комсомольский работник. Он долгие годы работал с Бухариным и перешел вместе с ним в «Известия». Он же несколько позже отговорил меня от того, чтобы вместе с ними переходить в «Известия», – видимо, он уже представлял свое будущее… Наиболее читаемый сегодня писатель Юлиан Семенов – сын Сени Ляндерса и потому Семенов.
Я не буду описывать свою работу, она не представляла большого интереса: часто бывал на заводах, писал почти в каждый номер, как за своей подписью, так и за подписью «Г. Югов» или «Веров». Это были большие статьи, насыщенные техническими терминами, и сейчас я могу только удивляться тому, как я быстро переключался с вопросов химическо-туковой промышленности на измерительную аппаратуру или на проблемы станков Газенклеверов и заводских лабораторий… Видел, слышал и беседовал почти со всеми крупнейшими строителями и директорами заводов: Гугелем, Франкфуртом, Манаенковым, Дыбецом и другими: они строили Магнитку, Кузбасс, горьковский и сталинградский автозаводы. Слышал речи Рудзутака, Пятакова и других соратников Серго Орджоникидзе. Но не об этом я хочу писать. Оставлю несколько штрихов к портрету Бухарина да еще, пожалуй, Никиты Изотова.
Несмотря на то что Бухарин в это время был уже отстранен от руководящей верхушки, управлявшей страной и партией, он, видимо, не мог, по складу своей личности, смотреть на порученное ему дело как на синекуру. И, с присущим ему блеском и талантом, он вдохнул в это, в общем-то, второстепенное дело жизнь. Имя Бухарина всем этим мероприятиям, приобщающим страну к техническому прогрессу, придавало невиданный размах. Действительно, освоение техники стало одной из существенных сторон деятельности на тысячах предприятий. В нем принимали участие не только инженеры, но и руководители заводов, трестов, академики, директора институтов. На страницах нашего журнала регулярно появлялись имена руководителей крупнейших отраслей промышленности, широко освещался заграничный опыт. Бухарин часто выступал на страницах журнала, за один только 1933 год было помещено пять его статей. В одной из них – «Мировой кризис, СССР и техника» – за много десятилетий до наших дней им был поставлен вопрос о научно-технической революции. Необычно красочно и эмоционально он разворачивал картину массового применения науки, скрытые потенциальные силы рабочего класса, овладевшего техникой. Аргументация его была блестящей и неожиданной в свете нынешних проблем технической революции, тогда носившей имя «технической пропаганды».
Может, для того, чтобы отделаться от волновавших его вопросов внутрипартийной борьбы, Бухарин глубоко уходил в области науки и литературы. Он выступал на первом съезде писателей, демонстрируя тонкие оттенки понимания художественной прозы и поэзии. Не случайно Пастернак посвятил ему свои стихи, а сам он в массе рапповских знаменитостей выделял стихи Пастернака и Мандельштама.
Все его доклады на заводах и конференциях, посвященные технике, начинались с анализа процессов, происходивших в недрах буржуазного общества: он давал весьма дальновидный прогноз его развития.
Бухарин высмеивал канцелярско-бюрократические методы руководства, высмеивал распространенный тип руководителей, которые вызывают секретаря или «спеца» и спрашивают: «Скажите, а каково мое мнение по этому вопросу?» Бухарин читал почти все статьи (к сожалению, у меня не сохранилась его правка), всегда разъясняя свои замечания, если они были существенны, намечая темы. Речь его была проста и вместе с тем образна.
В ноябре 1933 года Клушина сказала мне, что Бухарин едет в Донбасс на Вседонецкое совещание по технической пропаганде и что я еду с ним и буду освещать работу этого форума. Естественно, я волновался. Две причины тревожили меня в предотъездные дни: во-первых, то, что мне придется так близко соприкасаться с Николаем Ивановичем в течение длительного времени. Мы должны были ехать в Харьков, затем в Сталино (так тогда назывался нынешний Донецк), а до этого – в Юзовку и Каменское. Весь наш вояж должен был занять две недели. А ведь это был Бухарин – любимец партии, работавший с Лениным, человек, по книгам которого проходили азбуку коммунизма миллионы! С другой стороны, над Бухариным все больше и больше сгущались тучи после разгрома троцкизма: основной удар теперь был направлен по «правому уклону», вождем которого считался Бухарин. Понятно, что наша крохотная редакция, ответственным редактором которой он был, ощущала на себе не только восхищенные взгляды, но и подозрительные – наиболее дальновидных. Вроде как и я оказался с «правым уклоном», не сулящим ничего хорошего.
Я в ту пору уже знал, к чему может привести простое знакомство с оппозиционером, но продолжал, как птичка, ходить «по тропинке бездействия, не предвидя от сего никаких последствий»… Мне и в голову не приходило, что я мог под благовидным предлогом отказаться от поездки. Я представлял ее только в радужных красках. Я еду с Бухариным… Видимо, они посчитали, что Самоша Беркович, связанный с оппозицией с конца 1920-х годов, выезжать с ним не должен, лучше, если поеду я, просто молодой журналист.
Через день или два Сеня Ляндерс сказал, что мы выезжаем. Я очень обрадовался – «МЫ»! Это несколько упрощало мою миссию. Мы тронулись: Бухарин и Ляндерс в международном вагоне, я – в общем. На вокзале в Москве я их не видел. А утром, когда сошли в Харькове, я увидел не только Бухарина, но и прелестную молодую женщину лет двадцати пяти. Николай Иванович представил: «Это моя жена». Во взгляде его, и в голосе, и в приподнятом настроении чувствовались любовь, восхищение и радость от того, что его тоже любят – любят в этот тяжелый момент уже начавшегося падения.
– Почему вы не с нами? – спросил он меня или даже скорее Ляндерса.
Я сказал, что хорошо устроен в соседнем вагоне и не хотел беспокоить и заходить, когда поезд уже тронулся.
К нам уже спешила группа встречавших. Их было немного: не хотели привлекать внимание к приезду Бухарина. Подошли зав. отделом технической пропаганды ЦК КП(б) Украины Косман, уполномоченный НКТП на Украине, директора нескольких крупных харьковских заводов, кто-то из обкома. Мы с женой Бухарина отошли в сторону. Бухарин нас представил. Все радушно поздоровались. И мы тронулись по перрону, сопровождаемые взглядами любопытных, но державшихся на расстоянии: с нами, как я увидел, оглянувшись, шли несколько человек с ромбиками и шпалами на малиновых петлицах – ОПТУ.