За экраном
Шрифт:
Иногда твое предложение предстает в умозрительном, схематичном виде, иногда оно обогащено фантазией до неузнаваемости. Эпизод выглядит вроде бы и так, как ты его предложил, но пережит в новых обертонах, а не переписан с твоих слов, и краски – тебе недоступные. И чем дальше он от твоего предложения, тем больше, как ни странно, ты испытываешь радость рождения, чувство удовлетворения. Твой мяч принят, сыгровка прошла не впустую, твоя импровизация обретает художественную форму.
Наиболее способные и чуткие студенты ощущают твою помощь и через многие годы по-прежнему идут к тебе со своими замыслами, пишут, советуются, говорят о том, что почерпнуто ими от тебя, – часто это нечто такое, о чем ты сам даже не знаешь. Малоспособные, пробившись
Контакты, возникшие на уроках мастерства, у тебя дома, часто в кругу домашних, остаются надолго. Вдруг раздается голос, который не слышал уже много лет, по телефону, или на каком-то семинаре, среди маститых представителей национальных кинематографий, кто-то радостно приветствует тебя, или в больницу придет трогательное послание, или кто-либо просто предложит чем-либо помочь – ведь многие давно уже стали знатными и богатыми из голодных стипендиантов, которые, стесняясь, обедали у тебя или пили чай.
На творческих конференциях, семинарах, на заседаниях бюро, в Болшеве вижу знакомые лица. Некоторые обрели черты самодовольства и готовы поучать… тебя и твоих сверстников, другие загублены славой и алкоголем, третьи далеко ушли по административной лестнице и руководят кинематографом по тем принципам, которые так возмущали их на студенческой скамье. Творческое ядро живет во многих и того гляди проступит в ярком сценарии или повести, а то и на сцене.
Мастерская – это микромир большого кино. Здесь те же трудности с выбором тем, с реализацией замыслов, с поиском режиссеров. С каждой новой волной поступающих идет процесс отбора. Из двухсот приславших на конкурс свои работы будут отобраны и приняты десять-двенадцать человек. Есть ли уверенность, что они лучшие? Утверждать не берусь, но упорные вновь и вновь штурмуют бастионы… Галя Юдина четыре года ждала, чтобы поступить ко мне, и вот сейчас – сценаристка.
Когда входишь в мастерскую, еще не знаешь, что ты скажешь им сегодня, – это слово зреет в тебе, когда слышишь молодые голоса, смотришь на взволнованные лица, вдумываешься в прочитанное и слушаешь оценку работ самими студентами: нередко в их речах обнаруживаешь проблески художественных решений.
Когда есть контакт, души распахнуты и ты понимаешь, что услышан, что шутка понята, что резкая оценка заставила задуматься, что идет трудная работа над словом, – тогда нет обид. Значит, верный тон найден, и каждое занятие – четверги или пятницы – становятся днями ожиданий не только для студента, но и для педагога.
Сейчас в Болшеве с Ежовым, Шпаликовым, Тополем, Спириной или Красилыциковым вспоминаем их выпуски. Я перечитываю их письма, сохранившиеся студенческие этюды и – новые сценарии – и радуюсь пафосу дистанции между теми, которых я встречал на первом курсе, и теми, кого теперь вижу кинодраматургами.
МАЛЫЙ ГНЕЗДНИКОВСКИЙ, 7
Этот адрес хорошо знаком советским кинематографистам. За пятьдесят лет многое изменилось в нашей кинематографии, но адрес ее управления, как бы оно ни называлось, остался неизменным. Сюда, в бывший особняк Лианозова, приходил молодой Маяковский, здесь он читал свой сценарий и ругался с членами правления «Совкино». Здесь принимали «Броненосца „Потемкин“», прорабатывали «Бежин луг», раздумывали, как быть с «Чапаевым», слушали сценарии Довженко, запрещали, а потом вновь разрешали вторые серии «Ивана Грозного» и «Большой жизни». Любой сценарист и режиссер появлялись здесь неоднократно, приходили или уходили отсюда, полные то радостных надежд, то горьких разочарований.
Много раз здание перестраивалось то под «канцелярский ампир», то под «административный ордер», но вот уже больше пятидесяти лет на его фасаде гипсовый пролетарий крутит обтюратор, как бы олицетворяя слова Маяковского, прозвучавшие в этом доме: «Руководители меняются – искусство остается».
На четвертом этаже, напротив двух просмотровых залов – «большого» и «малого» – находятся узкие отсеки на одно окно, где и по сей день заседают редакторы. Количество их то сокращается, то увеличивается. Власть их то возрастает, то уменьшается – так же как и зарплата. Но в разные периоды истории нашего кино все пути, волей-неволей, вели сюда, к редакторам. Сколько волнений, надежд, сколько долгих часов ожидания у каждого кинематографиста связано с этими редакторскими комнатками и просмотровыми залами! Добрые советы, точные замечания, так же как оскорбительные и бессмысленные поправки, так же как награды и гонорары, определялись именно на четвертом этаже: здесь складывалось бытие кинематографистов и должно было определяться их сознание. Все, что подготавливалось на четвертом этаже, спускалось вниз, на второй, где и был верх : там заседали сначала начальники, затем председатели, министры, потом опять председатели…
Много раз расширялся экран, менялись обои, мебель и обивка в просмотровых залах, кресла становились все более мягкими, но характер учреждения неизменно выражал отношение государства к художнику.
Летом 1936 года я вошел по мраморной лестнице, осмотрел себя в зеркальном отражении и робко поднялся по крутой узкой лесенке надстройки – для того, чтобы определиться в одной из редакторских кабин. Долгие годы – под несмолкающие звуки выстрелов, хохота, скрежета тракторов, гудения самолетов, монологи императоров и секретарей райкомов, под песни и пляски – я вел нескончаемую беседу с режиссерами, сценаристами, смотрел и смотрел фильмы на двух-трех пленках, обсуждал пробы актеров, доказывал, выбирал, утверждал, хвалил искренне и неискренне миллионы метров изображения, должного отражать жизнь, мысли и чувства людей – живых и давно умерших, великих и малых.
Сценаристы и режиссеры исповедовались в кабинетах устно и письменно. Рассказывали замыслы, защищали сценарии, проталкивали халтуру, выдавая подделки за искусство, или превращали искусство в подделки. Быстро проходило лишь все установленное, привычное – и застревало, или в муках рождалось, новое. В большинстве случаев игра все же шла по правилам: прекрасно осознавали истинный характер поправок и те, кто их делал, и те, кто их принимал. Ибо, за редким исключением, и автор, и редактор испытывали одну и ту же нагрузку – и тот, кто творил, часто бывал доволен тем, что пропущенное его внутренним цензором заметил цензор внешний.
Впрочем, все, о чем я сейчас написал, понято было значительно поздней. В тот августовский день, входя в дом на Гнездниковском, я был полон пиетета к нему, чувства гордости и ответственности – ведь здесь руководили киноискусством!
Редакторство мое началось с дальних окраин – со студии Средней Азии, – затем перенеслось на Кавказ и Украину и, пройдя через «Ленфильм», пришло наконец на «Мосфильм».
С «флагманского мостика» – четвертого этажа на Малом Гнездниковском, 7 – должно было быть все видно. Отсюда я и смотрел, и на меня смотрели, отсюда затем я ушел на студию, чтобы прийти вновь уже со своими сценариями или сценариями своих учеников.
Сначала киноискусством руководили старые большевики: Шведчиков, Трайнин, Бляхин, Шумяцкий [10] .
Я пришел в кинематограф при Шумяцком. Это был зенит славы «самого массового». Передовая в «Правде» называлась «Чапаев». По улице шли колонны с лозунгом «Идем смотреть „Чапаева“!». Мальчишки в зале из рогаток стреляли по капелевцам: мечтали, чтобы Чапай выплыл.
Впервые орденами Ленина были награждены режиссеры. Ордена Ленина были еще настоящие: из платины и золота, и число их едва перевалило за сотню.