За экраном
Шрифт:
Театр негодовал: Бабочкину было присвоено звание за одну роль! Тогда звания были еще редкость – в Малом, да и во МХАТе, их имели единицы, – но самым вопиющим было другое: среди пятерки кинорежиссеров, получивших орден Ленина, не было создателя «Броненосца „Потемкина“»!
Сергею Михайловичу было присвоено лишь звание. Никто ничего не понимал. Тихо недоумевали, возмущались тоже тихо. Нашлись такие, которые делали вид, будто им все ясно: «Броненосец» ведь немой фильм, хотя именно его слава гремела по всему миру…
Встретив Сергея Михайловича во ВГИКе, я молча пожимал ему руку, поздравлять не решался, сочувствовать считал неприличным. Передавали, что он шутил: «От таких наград может разорваться сердце».
– Поцелуй Иуды?
– Почему же? Думаю, что двух Иуд.
Так или иначе, был невиданный по тем временам праздник: пятнадцатилетие отмечали в Большом театре. В тот год страна жила кинематографом: это было как «Магнитострой», как Чкалов. О кино говорили везде: дома, на работе, даже в бане. О кино говорили все: академики и плотники, старые большевики и пионеры. Вслед за «Чапаевым» появились «Юность Максима», «Возвращение Максима», «Мы из Кронштадта», «Депутат Балтики», «Веселые ребята», «Летчики»… Писали про советский Голливуд: уже нашли ему место в Крыму, у Байдарских ворот…
На первом творческом совещании лидировал «Ленфильм»: братья Васильевы, Трауберг, Козинцев, Юткевич. Они призывали Эйзенштейна «выйти из башни слоновой кости» и «снять халат китайского мудреца».
Отшумели дискуссии о кинематографе «классовом» и «кассовом». Две комиссии уехали во Францию и Америку изучать опыт. Кино было на старте!
Не успел я подняться на четвертый этаж и приступить к работе в качестве практиканта у редактора Фартучного, как на второй день ВГИК прислал машину за мной и Чахирьяном: вызывали на совещание к начальнику ГУКа Борису Захаровичу Шумяцкому.
Я встречал его неоднократно в те времена, когда работал в газетах: он тогда руководил «Союзпечатью». Сейчас это был другой человек. После возвращения из Америки он «европеизировался»: на нем был американский костюм, галстук вместо косоворотки. Кабинет его был отделан со вкусом, у стены стоял шкаф странной формы, в шкафу находилась дверь в другой кабинет – это знали только посвященные: там Шумяцкий работал, скрывался от звонков и посетителей, изредка принимал работников главка.
На том совещании, куда меня пригласили, присутствовал его заместитель, розовощекий, рыжий, высокий В.И. Усиевич, и редакторы: человек восемь. Речь шла о том, что надо контролировать национальные студии, следить за репертуаром, предварительно читать сценарии, так как ни «Украинфильм», ни «Госкинопром Грузии», ни «Арменкино» не хотели отказываться от своей самостоятельности, хотя монополия проката была уже ликвидирована и студии не могли забирать все деньги, которые приносили им картины, и существовать с доходов от нескольких удачных фильмов.
Борис Захарович выступил как Иван Калита, собирая под эгиду ГУКа всю советскую кинематографию: он ликвидировал последний оплот вольности – «Межрабпом», куда бежали опальные режиссеры с «Мосфильма» и «Ленфильма». Будучи начальником ГУКа, Шумяцкий не превращал его в бюрократическое учреждение, но стремился стать организатором творческого процесса. Он переписывался с режиссерами, писал им открытки, посылал телеграммы, справлялся о здоровье, предоставлял путевки в санатории (тогда это была редкость). На беседы и просмотры приносили фрукты, бутерброды, чай, нарзан – в темноте они исчезали особенно быстро.
Шумяцкий, по существу, вел себя как крупный продюсер. Вернее, это была странная помесь партийного организатора с продюсером. Помня ленинский завет «учитесь торговать», Борис Захарович учился делать фильмы и успешно торговать ими. Правда, он никак не мог научиться выговаривать слова «формализм», «экспрессионизм», любил мягкий знак и говорил «формализьм». Доклады свои писал сам, очень длинные. На втором тематическом совещании говорил шесть часов… Заключения писались им на языке товарищеских писем и рецензий, иногда они напоминали дипломатические ноты, иногда – памятные записки. Борис Захарович прошел серьезную школу дипломатической борьбы в Иране, где ему приходилось соперничать с Керзоном, поэтому многие наши заключения имитировали дипломатический стиль меморандумов, а встречи с писателями и режиссерами носили характер дружеских переговоров.
У меня сохранилось несколько странных, пожелтевших уже писем – заключений к фильмам «Арсен», «Золотая долина»: подписаны они без должностей, без пресловутых «утверждаю», «согласен», укоренившихся уже потом, в 40-е и 50-е годы. Под таким заключением обычно стояло: «ГУК, Б. Шумяцкий, Г. Зельдович» – или кто-либо другой из редакторов.
На встречу с режиссером Борис Захарович вызывал к себе редактора: это была «репетиция». Помню одну из них, связанную с «Зеленой долиной» Шенгелая [11] .
Коля Шенгелая был обаятельный человек. Поэт, охотник, лучший тамада Грузии, муж Наты Вачнадзе, автор «Элисо» – грузинского «Броненосца», остроумный оратор, речь которого изобиловала побасенками и присказками. Он был опасен – мгновенно воспламенялся, и нужны были тонкие дипломатические приемы, чтобы заставить его – по собственной воле! – исправить, как тогда казалось, затянутый фильм.
На мою долю выпала самая сложная задача: я должен был предъявить максимум требований к картине, с тем чтобы Борис Захарович мог затем пойти на уступки. Картина была эклектична, и где-то в глубине души Коля сам осознавал, что она нуждается в сокращениях, но душа его протестовала против всякого диктата, – да и жаль было сокращать заразительный танец Наты, великолепно сделанный, но абсолютно не нужный в картине! Коля слушал меня спокойно, даже с любопытством: я был новый человек, говорил искренне и тактично, но многое из того, что должен был сказать, забыл или сознательно упустил. В результате Борис Захарович оказался в трудном положении, ибо он должен был не смягчать, а усиливать и добавлять. Коля отнесся к моим предложениям, сверх ожидания, довольно добродушно. Борис Захарович слушал их как бы впервые, как новые для него, – соглашался, одобряя, и спрашивал, все ли я сказал. Я, при явном его неудовольствии, ничего путного добавить не мог и лишь похвалил какие-то сцены. Борис Захарович взялся за дело сам и политически обосновал многие просчеты картины. Шенгелая насупился и молчал. Сошлись на том, что будем смотреть еще раз. Много раз я ходил тогда с вариантами заключения, пока в конце концов не был найден тот тон, который не заставлял, но наставлял.
Потом я с тревогой сидел на всесоюзном тематическом совещании, которое проводилось каждый год, и все ждал, что Коля пройдется по мне, но он, кончив речь, попросил зайти к нему в «Националь» – выпить настоящего киндзмараули…
Сейчас, встречая его сыновей Эльдара и Георгия Шенгелая и просматривая их фильмы, я вспоминаю Колю: мне кажется, он идет ко мне, в своей чесучовой рубашке, покручивая ремешком на поясе, или стоит передо мной в старом пальто и белом вязаном шарфе, который подарил ему Шолохов: Коля в те годы долго жил на Дону, собираясь ставить «Поднятую целину».
Я вижу его и за рулем полуторки на Клухорском перевале, когда он вел машину сквозь сумерки надвигающегося сорок третьего года, по дороге в Тбилиси из киноэкспедиции, где снимал фильм о грузинском крестьянине-солдате под названием «Он еще вернется». И я вижу его мертвого – в горах, на разостланной бурке, лицом к Тбилиси… Я слышал его последние слова о маленьком сыне… И сейчас, глядя на Георгия, я думаю, что он вернулся к нам – оставив нашему кино двоих сыновей – двоих замечательных художников…