За экраном

Маневич Иосиф

Распоряжался подполковник, бесцеремонно звонил то одному, то другому. Затем по «вертушке» сообщил, что к приему четвертого или седьмого, номер не помню, все готово.

Капитаны побежали вниз. Через пять минут во двор въехали два «ЗИСа». Развернулись и стали у самого подъезда.

У меня в приемной появилась большая компания – человек семь или восемь.

Это был Никита Сергеевич Хрущев с многочисленной семьей и гостями. Его жену Нину Петровну и старшую дочь я узнал. Я видел их раньше.

Хрущевы, в отличие от подполковника, вежливо

поздоровались, пожали мне руку, как знакомому, спросили, можно ли раздеться, повесили свои пальто на стоящую здесь вешалку. Хрущев – в очень хорошем настроении, видимо, чуть навеселе – спросил, какие картины.

Голомеева сообщила, что есть две американские, одна французская и две новые наши.

Общее желание было единодушно: сначала смотреть американские.

Голомеева и я проводили их в просмотровый, там уже на столах стояли фрукты, минеральная вода. Бесшумно распоряжался завхоз Аграненко.

Просмотр начался, кагэбэшники расположились в зале, чуть поодаль, лейтенант сел у двери.

В приемную доносились английская речь и голос переводчицы.

Не прошло и десяти минут, как заверещала «вертушка».

Раздался приятный, совсем не начальственный женский голос:

– Скажите, Никита Сергеевич не у вас?

Я замялся:

– Кто спрашивает?

– Говорит Булганина.

Я сказал, что сейчас узнаю. Пошел в просмотровый зал, но в дверях меня задержал лейтенант. Я сказал, что я дежурный, мне нужен товарищ Хрущев. Он не имел права меня задерживать, но стал оттирать плечом. Видимо, кто-то из семьи увидел все это и подошел ко мне. Я сказал, что звонит жена Булганина.

Хрущев встал, строго посмотрел на лейтенанта, подошел ко мне и сказал, что просит заказать пропуск и передать: они будут рады.

Я передал приглашение и отдал распоряжение на проходную.

Хрущева я видел не впервые. В 1939-м Довженко заканчивал «Щорса» [17] . Меня вызвал Дукельский.

Семен Семенович разговаривал с кем-то по «вертушке», из трубки доносились обрывки руководящих фраз. Дукельский глазами показал, чтобы я сел. Это было явление редкое, так как обычно он давал отрывочные указания сразу, как только ты входил в кабинет.

Закончив разговор, он сказал мне, что я должен выехать в Киев, посмотреть материал «Щорса».

– Говорят, там какая-то разнузданная партизанщина, а не Красная армия. Главное, батька Боженко заслонил Щорса, разгуливает в лаптях но экрану. В общем, махновщина. Картину ждут наверху, а поступают такие сигналы. Посмотрите материал. Узнайте мнение ЦК Украины.

Я спросил, смотрел ли кто-нибудь материал. Дукельский мне не ответил и сказал:

– Сами посмотрите, и внимательно. Если все так, как говорят, то предупредите режиссера, что слухи дошли наверх, – он показал пальцем на потолок, – про эти лапти. Поезжайте сегодня же.

Я выехал в Киев. Прибыл, как всегда, утром. Машина уже ждала, и директор картины Рогозовский повез меня прямо в «Континенталь», где был забронирован номер. Рогозовский передал, чтоб я спускался в ресторан, Александр Петрович заедет в гостиницу и вместе поедем на просмотр.

Я побрился и спустился в ресторан. Утром он почти пуст, и я сразу увидел Довженко. Он сидел за столиком с Самойловым – «Щорсом», спиной ко мне, с ним сидел еще какой-то мужчина.

Александр Петрович приветливо помахал рукой, и я подошел к столику. Мужчина обернулся. Это был Мейерхольд.

Александр Петрович познакомил меня.

Самойлову было двадцать два – двадцать три года. Он был очень красив и интеллигентен. Мейерхольд же выглядел усталым и озабоченным. Александр Петрович представил меня не только как редактора, но и как своего близкого знакомого, поэтому беседа продолжалась непринужденно.

Театр имени Мейерхольда был уже закрыт, и передо мной сидел опальный Мейерхольд. Хотя он участвовал в общем разговоре, порой даже увлеченно, но у меня сложилось впечатление, что он постоянно погружен в свои мысли, все время к ним возвращается.

Самойлов был его учеником – именно Мейерхольд рекомендовал молодого актера на роль Щорса. Женя был крайне воодушевлен и взволнован приездом учителя, видимо, внутренне трепетал. Я же, узнав, что фильм вместе с нами будет смотреть Мейерхольд, быстро поел, так как почувствовал: Довженко ждет этого просмотра с волнением. Мы поехали на студию.

Мейерхольд давно не был в Киеве и расспрашивал по дороге о городе, а на студии не бывал вообще. В те годы это была одна из лучших студий, а новый павильон, в котором снимал Довженко, и по сей день называется «щорсовским».

Вскоре начался просмотр. В зале было лишь несколько человек, операторов. Материал «Щорса» никому не показывали, даже группе.

Впервые фильм на двух пленках смотрели Мейерхольд, Солнцева, Бодик (второй режиссер), Самойлов и я. За микшером сидели Довженко с монтажницей.

По тому времени «Щорс» был одной из самых длинных картин. «Золотым» и нерушимым метражом считалось 2400 метров. Мы же смотрели около 4000 метров. Если обычный метраж состоял из 8 частей, то «Щорс» – из 14, кажется, лишь «Ленин в 1918 году» приближался к нему по метражу.

Фильм смотрелся напряженно, трагические сцены перемежались полными юмора и лукавства. Но все-таки местами ощущалась перегрузка материалом: столь густо насыщенным и многослойным был каждый кадр, что терялся ритм. Нужно было сократить кое-где проезды, батальные сцены.

Я не пишу свое мнение о картине – оно выражено в моей статье, которой открывалось обсуждение фильма на страницах газеты «Кино». Поначалу в моей голове неуклонно гвоздилось все то, о чем мне говорил Дукельский, но постепенно это отошло, я вошел в поток фильма и отдался ему. Изредка я смотрел на лицо Мейерхольда, пытаясь угадать его впечатление: он смотрел оживленно, иногда чуть приподымаясь, еще внимательнее всматриваясь в экран, иногда откидываясь и как-то расслабляясь. На него посматривала и Юлия Ипполитовна.