За экраном

Маневич Иосиф

От Довженко Сталин ждал украинского «Чапаева». Щорс не был Чапаевым, да и вся лента контрастировала с тем фильмом, уходя от жестокой, до предела реалистической манеры в романтическо-эпический, сказовый стиль Довженко.

Мне казалось, опасения о том, что это фильм о Боженко, а не о Щорсе, несправедливы – оба этих образа были неразрывны, как Дон Кихот и Санчо Панса. Но лапти, пресловутые лапти действительно появились на экране. Боженко медленно, степенно и легко ступал в них, а затем сидел на приступке вагона,

свесив ноги в лаптях…

Зажегся свет.

Мы все сидели очень долго, совсем тихо, пока молчание не стало казаться тревожным. Мейерхольд встал, подошел к Довженко и сказал:

– Это на много лет вперед в искусстве.

Мне показалось, что в этой фразе он соединил все – и пафос фильма, и его поэтику, и боль за то, что сейчас, возможно, не все будет понято.

Начался разговор.

Мейерхольда особенно поразила сцена смерти Матки, когда Боженко плачет под буркой.

Я очень кратко передал мое волнение, вызванное фильмом, и очень скромно, но настоятельно перечислил те куски, которые, с моей точки зрения, ослабляли воздействие.

Довженко все выслушал молча, сказал, что его тоже что-то «царапает», и пригласил всех к себе обедать.

Меня же на протяжении всего дня не оставляла мысль, что я не сказал главного, для чего приехал, – того, что Боженко заслоняет Щорса, и об этих проклятых лаптях…

После обеда я все рассказал Юлии Ипполитовне. Она успокоила меня, что подготовит Александра Петровича к разговору и что завтра мы поговорим.

Утром мы встретились у «щорсовского» павильона. Прогуливаясь около него, вели трудный разговор. Сначала Довженко негодовал. Особенно его возмущала боязнь этих самых лаптей, в которых щеголял крестьянский батько. Потом он рассмеялся и сказал:

– Не буду же я ссориться с советской властью из-за лаптей! Фильм сокращаем почти на часть, я продумал и наметил уже купюры.

Решили, что после сокращений покажем Хрущеву.

Через день или два в том же зале, в этом же узком кругу, ждали Хрущева.

Он прибыл точно в назначенное время с секретарем ЦК Бурмистренко и с семьей – в том же составе, в котором находился сейчас в просмотровом зале.

Хрущев тогда был в синей суконной гимнастерке, в сапогах, в той же униформе был и Бурмистренко. Семья была одета очень скромно, я бы сказал, провинциально.

Студия, помимо «Щорса», должна была срочно сдавать военно-оборонный фильм – «Эскадрилью № 5».

Директор студии Ицков спросил, с чего начнем. Хрущев сказал: сначала «Щорса», потом «Эскадрилью».

Просмотр начался, реакции Хрущева и его семьи я наблюдать не мог, так как сидел впереди.

Когда просмотр закончился, все подошли поближе к Хрущеву.

Начал говорить Бурмистренко: что-то хорошее, впрочем, и некоторые замечания.

Хрущев его прервал:

– В общем, не хуже «Чапаева»! – видимо, давая самому себе ответ на слова Сталина, который, обращаясь к Довженко, сказал: «За ним – украинский „Чапаев“».

Хрущев обратился к Ицкову:

– Кто тут из Москвы?

Тот представил меня.

Хрущев спросил, какое у меня мнение о фильме.

Я сказал, что смотрю фильм второй раз, что фильм производит большое впечатление, что он является, как тогда говорили, новой победой советского кино и все такое.

Хрущев одобрительно качал головой, семья слушала внимательно.

– Большая работа завершена вами, – обращаясь к Довженко, сказал Хрущев.

Но мне нужно было выполнить свою миссию до конца, и я спросил:

– Никита Сергеевич, а нет ли у вас впечатления, что Боженко заслоняет в фильме образ Щорса?

Хрущев насторожился:

– А кто так считает?

Я, не зная, на кого сослаться, чтобы не возбудить у Хрущева излишнего внимания к этому вопросу, вначале замялся, а потом ответил, что некоторые работники студии.

Хрущев спросил:

– Ну а вы как считаете?

Я сказал, что, по-моему, это излишние опасения, что в картине интересно и глубоко раскрыт образ Щорса.

Подумав немного, Хрущев сказал:

– Оба хорошо играют, талантливые артисты. – И обратился к Довженко: – Мы с вами еще подробно поговорим. Сейчас надо смотреть другую картину, – пожал ему руку. Довженко с группой ушел, начался просмотр «Эскадрильи № 5».

После просмотра Хрущев предложил мне поехать в ЦК, чтобы поговорить о делах студии.

Я ехал в машине с Бурмистренко, сыном и дочерью Хрущева. По их разговорам и замечаниям я понял, что «Эскадрилья № 5» им понравилась больше.

В ЦК Хрущев попрощался со мной и сказал, чтобы я подробно все рассказал Бурмистренко.

Не буду передавать, о чем мы говорили, вряд ли это интересно, но Бурмистренко кивнул на стоящую у него на столе «вертушку» и сказал:

– Вы можете поговорить с Дукельским.

Я снял трубку, сказал номер и услышал голос Дукельского. Сообщил ему, что фильм завершен, что это выдающееся произведение, что мнение Хрущева и Бурмистренко положительное. Он напомнил мне о лаптях. Я сказал, что их не будет и что я выезжаю, а фильм через несколько дней привезут – как только отпечатают хороший экземпляр.

Бурмистренко остался доволен моим сообщением. Он, видимо, боялся, чтобы я не наговорил чего-нибудь лишнего. Бурмистренко теперь уже нет в живых: он был убит под Киевом, руководил партизанским движением…

Хрущев же с семьей – теперь уже здесь, в просмотровом зале в Гнездниковском, – напомнил мне всю эту довоенную историю.

Звонок «вертушки» прервал мои воспоминания, вернув меня в сорок седьмой год.

Я снял трубку и услышал:

– Говорит Маленков. Товарищ Большаков!

Я ответил, что Большакова нет, говорит дежурный по комитету.