За экраном
Шрифт:
Бросив в угол вещевой мешок и небольшой чемоданчик с водкой и папиросами, я пошел осматривать другие комнаты. Обставлены они были так же, кроме директорских, одна из которых представляла собой небольшой зал с мягкой мебелью для приемов. Все в дирекции было нетронуто. Мы увидели календарные записи на май – вплоть до того дня, когда мы уже были на «Уфе». Один из таких журналов хранится у меня и по сей день. В нем – даты рождения фюрера, Хорета Зессера, всяких фашистских торжеств…
Мы решили пройтись по «Уфе» всей группой. Слева от въезда была столовая, вернее, зал для дирекции, крупных режиссеров и актеров. Огромный стол, прекрасные старинные стулья, буфет, стойки, тут же кухня и холл. Здесь обедала элита «Уфы», созывались приемы.
Затем двинулись в сторону павильонов. Не буду описывать их устройство – они и сейчас стоят на «Дефа», а у нас на «Мосфильме» павильоны теперь намного лучше. Но для того времени это были рациональные, компактные и удобные съемочные площадки. Нас поразили «карманы» в каждом павильоне. В некоторых из них помещались отличные гримерные и несколько комнат для «звезд» с ваннами и зеркалами, удобными диванами для отдыха, в других помещалось фундусное хозяйство и небольшие мастерские. Павильоны были однотипные.
Обойдя павильоны, мы двинулись в цеха и склады. Полки были забиты и ломились от разного рода запасов – тканей, бумаги, бечевы, шнуров. В костюмерных висели тысячи костюмов. Мебельные склады были полны. В реквизите мы увидели вещи, свезенные со всей Европы, в том числе, видимо, и из окрестностей Ленинграда. Здесь были сервизы, музыкальные инструменты, старинное оружие, портреты, мебель и простые обиходные вещи. Все было разложено с немецкой аккуратностью, в каждом цехе существовали подробнейшие картотеки. Все лежало на местах, в полном порядке, – видимо, никто и не помышлял унести это, присвоить, пользуясь приближением армии. Не было только людей. Замки мы сбивали.
«Уфа» была погруженным в безмолвие царством вещей. Людей не было, но не было и кинооборудования. Оно исчезло. Мы обошли всю студию и не нашли ни одной съемочной камеры, проекционного аппарата, осветительных приборов. Операторские кабины были пусты, в лаборатории не было копировальных аппаратов.
Не было и фильмов. Никаких следов фильмотеки найти не удалось. Возле одного из просмотровых залов мы обнаружили небольшой склад фильмов. Но даже при моем плохом знании немецкого языка мне удалось установить, что это хроника – последний, апрельский номер еженедельного журнала. Наконец, мы нашли адресную книгу сотрудников и собрались отправиться по домам. Но в это время во двор «Уфы» на велосипеде, с большим норвежским флагом, въехал хорошо одетый человек лет пятидесяти. Это был помощник главного инженера, или технического директора «Уфы», норвежец не то норвежский подданный, фамилию его точно не помню, кажется, Хассель. Узнав, что мы кинематографисты и что большинство из нас инженеры, он постепенно разговорился и рассказал, что начал работать на «Уфе» в дни войны, и всячески высказывал – искренне или неискренне – свою радость по поводу крушения Третьего рейха.
От него мы и получили первые сведения. Оборудование было упаковано и вывезено дней за пять до вступления наших войск. Фильмы же находятся в специальном фильмохранилище километрах в шести от Бабельсберга. Он говорил, что не знает, куда вывезено оборудование, но сказал, кто из работников «Уфы» остался в Бабельсберге. Большинство бежало в зону союзных войск. Мы дали ему хлеба, консервов, он успокоился и обещал завтра приехать, но сопровождать нас к техническому директору или в фильмархив отказался. Так закончился первый день на «Уфе».
Я перетащил со склада походную офицерскую кровать в кабинет шеф-драматурга, лег, накрылся шинелью и стал с трудом разбирать проспект «Уфы» на 1945 год. Немецкая кинематография при Гитлере отличалась кастовостью и ограниченностью. Немцы не видели почти никаких зарубежных картин. Единственной советской картиной, шедшей на немецких экранах, был кинофильм «Дети капитана Гранта».
В фильмархиве рейха мы обнаружили почти все советские картины, захваченные на оккупированной территории, но их никто не мог смотреть, кроме фюрера и приближенных. Действительно, в картотеке, в абонементах Геринга, Геббельса, значились фильмы «Радуга», «Непокоренные», «Она защищает Родину», снятые во время войны. Абонементные карточки велись очень строго, отмечались даже часы, когда картина отправлялась к фюреру и когда возвращалась. Судя по этим карточкам, руководители рейха смотрели и советские фильмы, и хронику. Никаких домов кино или творческих клубов не существовало. Была лишь лига актеров, во главе которой стоял Вагинер. В лиге играли в кегельбан, бильярд, много пели и пили. Издавалась еженедельная газета «Фильм-Курьер». Одно время она выходила через день, в основном носила рекламный характер.
Кино подчинялось министерству пропаганды. Во главе его стояли рейхсфильминтендант доктор Хенкель и шеф-драматург доктор Фобвейн. Сценарии проходили с трудом, лежали в управлении рейхсфильминтенданта по четыре-пять месяцев. На «Уфе» были штатные драматурги – человек семь-восемь. Во главе же стоял шеф-драматург. Сценарист должен был сдать два-три сценария в год. Труд сценариста часто был разделен: одни писали «экспозе» на шесть-семь страниц, другие «тритмент» (страниц шестьдесят-семьдесят), третьи разрабатывали «дрейбух», нечто вроде режиссерского сценария. Иногда все делал один и тот же драматург от начала до конца. За «экспозе» платили две тысячи марок, за «тритмент» – четыре, за весь сценарий – двенадцать тысяч марок.
Материально работники «Уфы» жили хорошо, морально – как все пытались уверить – тяжело. Входя ко мне, в комнату шеф-драматурга, они удивлялись, что пока все было так же, как раньше, рассказывали про отдельные сценарии. За все время пребывания на «Уфе» я беседовал с двумя или тремя сценаристами, с одним режиссером и несколькими статистами из актерского штата – остальные все бежали. Позднее, в Потсдаме, я встречался с Марикой Рекк и Вернером Краусом.
На территории «Уфы» в одной из мастерских мы натолкнулись на человека с мольбертом. Это был художник Рериг, один из постановщиков знаменитого «Кабинета доктора Каллигари». Он остался, часто бывал у нас и много рассказывал. Я ходил в его мастерскую, смотрел его картины. Он был очень удивлен, что мы хорошо знаем историю немецкой кинематографии. В одно из посещений он предложил нарисовать мой портрет – может, как компенсацию за табак и хлеб, которые я иногда ему приносил. Я уже представлял себе свой портрет в военной форме, нарисованный знаменитым Реригом, в своей комнате в Москве… Однако финал этой истории был несколько неожиданный, в духе О’Генри.
Несколько раз я позировал ему, и дело шло к концу. Я уже приготовил пачку табаку и гильзы, готовясь зайти за портретом. Но неожиданно поступил приказ: в двадцать четыре часа очистить половину территории «Уфы» и передать ее американцам. Предстояла Потсдамская конференция, и войска союзников располагались вокруг Потсдама.
Начался аврал, и стало не до портретов. Часов в пять нам сообщили, что прибывают американцы. Мы вычистили сапоги, побрились и двинулись к воротам. Навстречу нам уже двигались две машины – «виллис» и «додж». Это была «милитари-полис». Из «виллиса» выскочил лейтенант с белыми ремнями и в белых гетрах, за ним шел сержант в такой же форме, в «додже» сидели человек десять солдат.
Мы пошли навстречу, откозыряли. На авансцену выдвинулась наша переводчица Виктория. Но американский офицер на чисто русском языке отчеканил: «Лейтенант Виктор Плажевский». Он родился в Петербурге. Отец его поляк, один из директоров Банка взаимного кредита, эмигрировал в восемнадцатом году.
Разговор моментально наладился. Мы определили границы, протянули канаты. Американцы поставили свои посты. Виктор долго с нами беседовал. На столе появились русская водка и американские консервы, сигареты и виски. Наш собеседник спрашивал, нет ли у кого из нас немецкого «вальтера», предлагал обменяться пистолетами. Поинтересовался, существует ли еще его дом на Литейном, а потом укатил.