За городской стеной
Шрифт:
Салли. Он говорил с ней больше, чем с кем-либо другим, и все же он не сказал ей о других. И раскрывался перед ней насколько мог — она думала, что до конца, но в душе всегда оставалась льдинка, даже в моменты высшего накала страсти. Крошечный согнутый мизинчик… Зовущий? И пришел он к решению бросить ее и все это, сидя на скамейке в Кью-парке, глядя на Сайон-хаус на противоположном берегу, на мутные воды Темзы, сворачивавшей здесь к Ричмонду. Блики на реке посверкивали, как световые пятна на картинах Сера, а потом подергивались дымкой, это уже ближе к Моне; он сидел, перебирая в памяти импрессионистов, потому что импрессионисты первые открыли ему глаза на живопись — каждое утро пятнадцать дней подряд он проводил в Jeu de Paume, итак, Моне, он сидел один, в восемь часов ударил колокол, время закрывать парк, колокол Кембрийской церкви или какой-то другой церкви поблизости, теперь уже не вспомнишь; колокола Сент-Мэри по звуку ближе Бингу Кросби, или по были Шордичские колокола, которые он,
2
В определенном возрасте (франц.).
А в ресторанчике тем временем все тот же Дэвид; его рука, не таясь от посторонних взглядов, лежала на ляжке Антонии, а сам он горланил: «То была ночь после тяжкого дня», время от времени тиская в такт песне обнаженную плоть. Стало быть, «становится модным быть немодным». Что же дальше? Если каждую вещь и каждое явление расценивать лишь с точки зрения его связи с современностью, если каждую вещь и каждое явление рассматривать, исходя не из того, хорошо оно или плохо, правильно или неправильно, полезно или неполезно, а лишь из того, «в фокусе» оно или нет, причем «фокус» этот распространяется буквально на все, начиная с одежды и поведения, и налагает свои требования на все твои поступки, — что же тогда делать. Кроме того, как скрыться? Как-то так вышло, что понятие «мода» неразрывно слилось с духом соперничества и современной пробойностью больше от вас ничего не требуется, потому что каким-то образом прошлое потеряло всякую связь с настоящим. Только ли из-за этого? Так ли уж потеряло? Стоило вам — как это случилось с ним, с Ричардом, — увидеть то, что находится в фокусе, отчетливо и без прикрас, первое же возникшее сомнение означало, что вам пора выходить из игры — так или иначе, — а уж если выходить, то только по собственному желанию. Только выказав полное презрение, можно изничтожить то, на что вы предпочитаете закрывать глаза.
Нет! Дэвид и Антония резвились в соседней спальне, и душная ночь, пропитанная зноем и пивом, раскачивала его голову, как фонарь на корабле. Нет! Может быть, сердце и правда имеет какие-то свои резоны, о которых не подозревает разум. Нет ли еще какого-нибудь штампа, который можно было бы призвать на помощь в трудную минуту? Нет! Он не копался в себе в надежде откопать прелестное дитя природы. Нет! Он просто решил изменить обстоятельства своей жизни, чтобы начать жить по-новому. Уиф не казался ему пришибленным или неотесанным, он был не менее сложен, чем Дэвид. Нет! Но может, здесь существуют какие-то влияния, с которыми ему придется считаться… с другой стороны, ведь и в городе существуют влияния, распространяющиеся на тех, кто хочет, может, надеется, испытывает потребность увидеть, на тех, кто чувствует. Нет. Пусть Дэвид резвится хоть всю ночь напролет. Интересно, как выглядит во сне Дженис. Заиграет ли у нее в волосах луч света, пробившийся сквозь занавеску?
Натянутые «С добрым утром!», «Желаю успеха на новом месте». В общем, Дэвид, скатертью дорожка — излишне подчеркнуто, но иначе нельзя: как-никак линия обороны. Недлинная прогулка, чтобы проветрить голову; снова в постель средь бела дня. Сон.
Глава 11
Два или три раза в год Эгнис сзывала к себе на чай деревенских ребятишек. Как-то еще давно, разговорившись под рождество с детьми, она спросила, идут ли они куда-нибудь на елку. Выяснилось, что нет, что никто из них в гостях никогда не был, и она тут же решила пригласить их к себе.
Летом она обычно собирала детей в последнюю субботу перед концом школьных каникул. В погожий день, вроде того, что выдался на этот раз, Уиф расставлял перед коттеджами дощатые столы, взятые ради этого случая в Женском клубе. Столы выстраивались в длинный ряд почти до самых дверей эдвиновского коттеджа. Сложнее было всех рассадить — тут уж приходилось обирать коттеджи миссис Джексон, Эдвина и Эгнис до последней
Эдвин обычно помогал утром с приготовлениями: накрывал столы, подметал дорожку, покорно исполнял любой каприз Дженис, которая то желала организовать поиски клада, местонахождение которого отмечалось воткнутым в землю колышком и который надо было выкапывать шестипенсовой монеткой, то требовала поставить бадью с водой, чтобы выуживать из нее яблоки, то… да мало ли какие забавы, памятные с детства, взбредали ей в голову. Тот же Эдвин поставлял прохладительные напитки — вишневый и абрикосовый сок, которые так любят мальчики, оранжад и лимонад, которые предпочитают девочки, но всегда перед появлением первых гостей он исчезал под каким-нибудь предлогом из дому.
Миссис Джексон, чье раздражение возрастало по мере приближения знаменательного дня, заранее недовольная шумом, роптавшая, что все это одни претензии и вообще никому не нужно, в пятницу вечером вдруг кидалась в самую гущу приготовлений, начинала помогать Эгнис печь пироги и кексы и чуть ли не оттирала ее в сторону; с этого момента миссис Джексон всей душой участвовала в надвигающемся приеме и хлопотала с каким-то, можно сказать, мстительным рвением. А с приходом детей ей доставалась весьма существенная роль общего врага — зная заранее, что может вызвать ее гнев, они с удовольствием поддразнивали ее, а затем с хохотом увертывались от тумаков.
Уиф и Дженис относились к приему совершенно одинаково. Жертвовали для него днем и вносили сколько могли выдумки в незатейливый замысел Эгнис. Многие мальчики влюблялись в Дженис, и многие девочки с удовольствием помогали Уифу строить клетку для кроликов или чинить велосипед.
Из окошка спальной Ричард видел, как по двое и по трое приходили дети, как мялись на дорожке: волосенки тщательно расчесаны, личики свежевымыты, носки, упорно спадающие, с не меньшим упорством подтягиваются, плиссированные юбочки открывают худенькие колени, и белый бант на макушке свисает на сторону. Из-за угла высовывается чья-то головенка, ноги в нерешительности переминаются, смущенное хихиканье, шаг назад, камушек, брошенный через изгородь, и, наконец, подпихнутый сзади гость появлялся на сцене и сразу же цепенел при виде уставленного яствами стола. Его подзывали, ласково уговаривали, и он начинал протискиваться за стол, где усаживался чинно, лишь изредка подталкивая локтем соседа и болтая ногами — в ожидании.
Начиналось с того, что Эгнис выносила чайник, при виде которого все замирали с разинутыми ртами. Это был громадный электрический чайник Женского клуба, несчетное количество раз прослушавший на своем веку знаменитый «Иерусалим». Каждый получал чашку чаю и какой-нибудь прохладительный напиток, и это сразу делало церемонию будничной и потому нестрашной ведь действительно самое время пить чай, и одновременно праздничной — потому что не в чае же было дело.
Вся эта картина — дети на фоне каменных коттеджей и пышных садов, еще благоухающих, но уже тронутых увяданием, рассевшиеся как участники маленькой конференции на единственном одушевленном клочке земли на много миль вокруг, детский щебет и возня, заглушающие все звуки, парализующие деятельность взрослых, — представилась Ричарду до того приторно пасторальной, что он почувствовал, как начинает — скорее всего, из духа противоречия — раздражаться. Посещение Дэвида вывело его из равновесии, и сейчас, глядя на себя со стороны, он думал, что просто-напросто чудит; и опять он думал, что не так уж важно, поступаешь ты хорошо или плохо, даешь людям или берешь от них, — существует какая-то высшая, недоступная нашему пониманию сила, которая все равно за вас все решит.
Наблюдая за детьми, он думал, что слишком уж легко впадает в отчаяние, тем не менее справиться с собой он не мог; думал, что нервное потрясение, перенесенное им несколько месяцев назад, объясняется простой распущенностью, но никуда не денешься — все было; думал, что жизнь, которую он ведет сейчас, неестественна — и тем не менее только такая жизнь не внушала ему отвращения. И еще он думал, что он — неудачник, однако, что из этого следует, решить тоже не мог. Он наблюдал Эгнис, простоту, с какой она держалась. Паулу вынесли на солнышко; колыбелька ее стояла в стороне от длинного стола, и девочки с разрешения по очереди заглядывали в нее, тогда как большинство мальчиков обходили ее стороной, словно это была фугасная бомба. Эгнис приглядывала за ребенком, смотрела, чтобы пирожные и булочки не залеживались на тарелках, оттирала заляпанные платья, утирала грязные носы — ей нечего искупать, думал он. Все в ней было последовательно — она оставалась естественна, верна себе; рядом с ней он чувствовал себя сухарем, иссушенным своими бесплодными сомнениями, ложью, тайнами. Что нужно сделать, чтобы достичь такого вот душевного равновесия?