За городской стеной
Шрифт:
Она вообще не стала замедлять шаг и шла в гору так же быстро. Теперь он точно приноровил свой шаг к ее, так что временами она не могла с уверенностью сказать, идет ли он все еще за ней или нет; однако она удержалась от желания обернуться и посмотреть — луна светила слишком ярко, чтобы это сошло незамеченным. В негодовании она шла, громко топая — какое он имеет право так с ней обращаться?
А может — внезапная догадка так кольнула ее, что она чуть было не остановилась, — может, кинувшись за ней вдогонку, он по дороге одумался, пересмотрел свой план — если таковой у него был, — решил ни в какие объяснения не пускаться, от встречи как-нибудь увильнуть? Но почему? Прежде он, несомненно, был увлечен ею. Может, не следовало ей обнимать Эдвина — да? Господи боже мой, ну какое это могло иметь значение, а если имело, это только доказывает, что он ревнует, как самый настоящий пошляк! Слово это мягким, гибким смычком прошлось по струнам ее сердца. Ревнует. Ревнует. Ревнует вот уж никогда бы не подумала. Он ревнует!
Она уже почти дошла до поворота к коттеджам и все еще… Даже если он приревновал, неужели он стал бы так долго дуться? Потому что он именно дулся, иначе объяснить его поведение она не могла. Но ему как-то не подходило дуться. Она просто представить себе не могла его надутым. Не из тех он, кто дуется. Он давно бы отошел… а может, надо начать с того, что он и не ревновал вовсе.
Но почему жеон тогда не догоняет ее? Они уже почти пришли. Она свернула на тропинку и, свернув, немного замедлила шаг. Он не свернул за ней. Выжидает. Но она не слышала его шагов на твердом грунте. Значит, остановился. И не слышно его. Может, пошел в трактир, может, пошел обратно; она сделала было несколько шагов назад и вдруг остановилась… может, он задержался по нужде! Она рассмеялась — громче, чем нужно, и дольше, чем нужно… и тут он вышел из-за поворота и подошел прямо к ней.
— С вами что-нибудь случилось? — спросил он.
— А что со мной могло случиться?
— Не знаю.
Она снова расхохоталась, еще громче прежнего, и Ричард, поглядев на нее с секунду, улыбнулся, а потом захохотал вместе с ней.
— Почему вы остановились? — спросила она.
— Думал, что вам хочется побыть одной.
— И поэтому вы взяли и остановились?
— Да.
— Взяли… и остановились.
— Да.
Она снова залилась смехом, и ей понадобилось сделать над собой усилие, чтобы перестать. Ричард на этот раз не засмеялся.
— Зачем же вы тогда бежали за мной, разрешите вас спросить?
— Потому что я хотел поговорить с вами.
— Ну и?..
— Я подумал, что вам хочется побыть одной.
— Мне и хотелось.
— Выходит, я был прав.
— Да. Выходит.
— Хорошо.
Она смутилась, спрашивая себя и не зная, почему, собственно, она смеялась, отчего вернулась за ним, что ей теперь делать, как отнестись к его объяснениям, что он думает о ней да и имеет ли вообще все это какое-нибудь значение…
— Может, зайдете ко мне, выпьем чего-нибудь? — сказал он.
— А который теперь час?
— Девять тридцать. Половина десятого.
— Пожалуй, можно.
— Пожалуй?
— Что вы хотели этим сказать?
— Ничего.
— А вот и хотели.
— Ладно. Я хотел этим дать понять, что несколько необычно принимать приглашение так… так…
— Осторожно?
— Настороженно.
— Вероятно, как правило, вам не приходится так долго идти по следу за своими гостями.
— Не приходится. Нет! — Он замолчал и улыбнулся, заранее зная, что это приведет ее в ярость. Так оно и случилось. — Ну как? Пойдем?
— Если хотите.
Они молча дошли до его коттеджа; не нарушая молчания, он поворошил огонь в камине, достал бутылки и стаканы, повесил их пальто. Она заходила к нему и прежде, но впервые по приглашению, да еще такому многозначительному. Оробевшая, смущенная, Дженис сидела с бесстрастным, натянутым и слегка скучающим видом. Ричард улыбался про себя; однако, уловив промелькнувший в ее глазах панический страх, почувствовал, как мгновенно улетучилась вся его мальчишеская самоуверенность, и так ему вдруг захотелось обнять ее, любить ее, что он пришел в еще большее волнение, чем она.
Все, чего он хотел… но куда там, — столь же тщетно, как бежать вдогонку за молодым оленем. А случай может теперь не представиться еще несколько недель, подумал он с ужасом. Сделав над собой усилие, он заговорил — стал болтать всякую ерунду, благодарный, что она слушает его с таким пониманием. Так они помогали друг другу возводить барьер, который оба — он сознательно, она себе самой не признаваясь — страстно хотели опрокинуть. Так началось их сближение, — началось с непринужденной болтовни, характерной для их прежних встреч, только теперь они не давали болтовне угаснуть не потому, что знали, что скоро расстанутся и тем самым положат ей конец, а потому, что боялись наступления этого конца.
— Я хочу, чтобы вы знали про Паулу, — сказала она вдруг. — До сих пор я никому не говорила об этом. Ее отец был преподавателем у нас в Каркастере. Эта история продолжалась всего несколько месяцев, но мне теперь кажется, будто она занимает большую часть моей жизни.
Она приостановилась. Ричард ничего не сказал. Тогда она продолжила свой рассказ. Дженис понимала, что до Ричарда не могли не дойти слухи о ее прошлом, и решила рассказать ему об этом прошлом во всех подробностях, отчасти чтобы опровергнуть измышления, которые уже, конечно, накрутили вокруг ее имени досужие языки. Главная же причина, почему она непременно хотела все рассказать ему, была не совсем ясна ей самой. Она знала — утаивать что-либо от Ричарда нельзя. Если бы она скрыла что-то, из этого можно было бы сделать вывод, что она имеет на него виды и боится, как бы раскрытие тайны не сорвало ее планов. И другая причина — более четкая: еще во время их прежних сумеречных разговоров она чувствовала, что между ними ощутимо стоит некий известный обоим, но тщательно замалчиваемый факт; разбухая от недомолвок, переходящих в скользкие намеки, впитывая трепетное возбуждение, охватывавшее обоих, он постепенно превращался в кляп, окончательно застопоривший слова и создававший положение, в поисках выхода из которого можно совершить какой-нибудь необдуманный поступок. О необдуманных поступках не могло быть и речи. В то же время она сознавала, что «исповедь» — так же как и прояснение недомолвок, которые придавали оттенок интимности их отношениям, — выглядела, или могла выглядеть, как срывание покровов, перед тем как окончательно ввериться ему; была выражением доверия и любви к нему, поскольку, открыв ему все, она отрешалась от чего-то, что было не только ее личным достоянием, но и средством самозащиты. С таким же успехом она могла сказать: «Теперь ты знаешь обо мне все до конца — ну так как, нужна я тебе еще или нет?»
Заглянув себе в душу, она несколько смутилась, но довела рассказ до конца. Что мог сказать ей Ричард? Он пошел в кухню варить кофе.
Вернувшись, он застал Дженис на коленях перед камином, который она прикрывала расправленным газетным листом; решетку она откинула, чтобы увеличить тягу. Оба сознавали: она — что он наблюдает за ней, он — что она ощущает его присутствие. Ни один не двигался. Ее густые волосы, свободно рассыпавшиеся по плечам, вспыхивали золотом на фоне черного свитера. Свитер был заправлен в джинсы, туго перепоясанные ремнем; у Ричарда руки стали ватными, когда он представил себе, как проводит ладонью по грубой ткани, облегающей ее бедра. Наконец она обернулась и посмотрела на него; кожа у нее была нежная и светлая, на щеках розовый румянец; мягко очерченный подбородок, маленький прямой носик, тонкий, сужающийся книзу овал лица — в этом лице не было ничего распутного, наводящего на мысль, что не случайно лишилась она невинности; невозможно было обнаружить в нем и присутствия духовной силы, которая могла бы подчинить себе физические желания; скорее всего, оно выражало полуготовность-полупассивность, казалось, ее достаточно пальцем поманить. Он поставил поднос на стол и пошел обратно в кухню.
Дженис смотрела на газетный лист. Огонь весело разгорался за ним, красное пламя высвечивало черный шрифт, всасывало серый лист, тянулось к нему огненными языками. Она не понимала, что с ней делается. Она дала себе смягчиться, конечно, поверхностно только, но ведь все связанное с Кроссбриджем представлялось ей теперь поверхностным; энергия, которую она собрала, чтобы вырваться отсюда, выдохлась, и в результате теперь — хотя она и продолжала читать и заниматься — она скорее оправлялась от поражения, чем подготавливала победу. Магический круг, начерченный ею вокруг себя, — круг, внутри которого ищут душевное равновесие сильные одиночки, находя утешение и уверенность в мысли, что всякий неизбитый путь прокладывается в стороне от общества и вопреки ему, что именно невежество общества или его равнодушие толкает их на этот путь, — перестал быть защитой. Ричард украдкой проник внутрь и заполнил его нежностью, какой она до сих пор не встречала, вызвав к жизни семена тех душевных свойств и порывов, которые никогда прежде не могли укорениться просто потому, что для них не оказывалось места, но теперь начали прорастать: необъяснимые влечения, робость, желания, смятение чувств — все прямо противоположное тому, что она напряжением воли воспитывала в себе, — роились в ее душе, и она понимала, что меняется, отступая перед обстоятельствами.