За городской стеной
Шрифт:
— Это ведь не Лондон. Здесь все на глазах. Пока что вас не трогали. Но тут уж вам кости перемоют. И не только вам.
— Да.
Он больше ничего не сказал. Приехать с ней к себе в Кроссбридж, оставить ее ночевать, прогнутся от стука Эгнис и плача Паулы, требующей завтрак, означало бы полный крах. Разрушая, можно избавиться от мусора, но иногда при этом могут погибнуть невосполнимые ценности. Маргарет поедет с ним — но для обоих это будет лишь повторением пройденного, оба будут помимо воли думать о прошлом, и эти воспоминания оттолкнут их друг от друга; нет, это не будет ни утолением жажды, ни даже тенью нежности.
И все-таки ему хотелось, чтобы она поехала с ним. Он хотел всем показать — пусть все летит к черту, пусть страдает Эгнис и злорадствует миссис Джексон, пусть Дженис сначала заметит, как все в Кроссбридже при виде ее хихикают в кулак, а потом узнает все от него, пусть лучше между ними стоит позорный факт, чем настороженная бдительность, пусть лучше все начистоту, чем эти вечные недомолвки.
— Спасибо! — сказал он Маргарет.
Она улыбнулась и наклонилась к нему. Он приложил палец к ее губам и пошел к двери.
— Вы забыли взять сдачу, — сказала она, беря две монетки. Он подставил руку. Она кинула монетки, и он ловко подхватил их.
Он пошел по направлению к порту. Море ударялось о причальную стенку, волны перекатывались, отливая свинцом; слишком оно было грандиозное и умиротворенное. Постояв немного, он пошел в ближайший бар, «Докер», где прежде заседал иногда комитет по устройству Комнаты отдыха для пенсионеров. Было время, когда Ричард боролся. Пусть против самого себя, но все равно боролся. Только продолжая эту борьбу, мог он наконец почувствовать себя свободным; прежде он знал это теоретически, теперь убедился окончательно. Он больше не боялся себя. Но если жить без страха, то неужели и без надежды? А единственная надежда, которая у него еще оставалась, была в Дженис.
Она одна могла дать то, что было нужно ему. Не осознав этого, нельзя было надеяться что-то получить или понять, не для чего было жить.
Потому что любовь, сама не поддающаяся определению, точно определяет всю деятельность вокруг себя — так из неподвижной точки в центре можно наблюдать весь вращающийся вокруг мир. Любовь, выражающаяся в деятельности тела, все силы расходующего на страсть, повинна в слабости и разболтанности человека в повседневной жизни. Она безмозгла, потому что, на что бы ни обращался мозг, охваченный неизъяснимым восторгом, все представляется ему как бы отражением этого счастья. Эгоистична — в своей откровенной потребности полного удовлетворения, жертвенна — всецело отдавая себя услаждению другого. В своей нежности и ярости, неистовстве и безмятежности она превосходит все другие наслаждения, уготованные человеку; что перед ней взлеты радости и бездна страданий, обычных, человеческих, понятных. А вокруг нее вертятся те свойства человеческой натуры, которые могут служить ей питательной средой, но могут в своей ненасытности погубить ее: похотливость, жадность, тщеславие, лживость. Но только они отнюдь не неизбежные ее спутники, проявляются они и сами по себе. Никогда прежде он не испытывал такой любви, как сейчас. Он не мог двинуться с места, у него захватило дух, когда он на мгновение осознал всю силу своей любви.
Сейчас он пойдет и напишет Дженис, бросит школу и, как только устроит свои дела, поселится вместе с ней. Нет! Этого мало! Он поедет к ней сию минуту. Он должен увидеть ее… если он не сможет заставить ее понять сейчас… он был уверен, что у себя в Каркастере она не может не чувствовать в этот момент всей безграничности его любви, она ждет его, ждет, чтобы он приехал, ждет — как он ждет — минуты, когда они отдадутся той страсти, которая приподымает людей над землей, тогда как ее корни питаются соками этой земли.
Глава 31
Он встал и вышел из бара. Порт был погружен в темноту. Он торопливо зашагал по набережной и чуть не сшиб с ног женщину, которая, пошатываясь, вынырнула из переулка. Тело ее, замотанное в многочисленные слои одежды, мягко, как тюк, стукнулось об него и затем отлетело к краю причальной стенки, огороженной лишь низко провисающей между столбиками цепью.
— Куда прешь, прохвост несчастный?
Ричард узнал голос сразу же: миссис Кэсс. Она, покачиваясь, топталась на одном месте — у ненадежной цепи, на краю пятна желтоватого света, который нехотя отбрасывал уличный фонарь. Ричард сделал шаг в ней и вступил в освещенный круг.
— Миссис Кэсс?
— Я ж не нарочно, — отозвался плаксивый голос, — я просто шла домой — и вот не смогла отпереть дверь, потому что ключ потеряла. Понимаете, некуда мне идти, — продолжала она извиняться жалобным голосом, а сама тем временем придвинулась к нему. — Понимаете, когда я в баре была, он был при мне. Я туда снова сходила, но там говорят, что ключа нигде нет, а я-то знаю, что там он у меня был… Ах, да, ведь вы ж не тот молоденький шпик в штатском. — Она умолкла.
Ричард начал раздражаться, чувствуя, что запутывается в силках, расставленных старухой. Однако не мог же он просто повернуться и уйти. Оставить ее в таком виде, вдребезги пьяную, бесцельно топчущуюся на нетвердых ногах у края причальной стенки. Но ведь он знал, что Дженис ждет его, а даже сядь он сию минуту в поезд, пройдет часа полтора, прежде чем он доберется до нее. Ему непременно нужно идти.
— Да ведь вы же тот самый Ричард, который отбил невесту у моего Эдвина, — вот оно что!
Стоя почти вплотную к нему, она протянула руку и схватила его за отворот куртки, и ему стоило больших усилий не отвернуться: лицо ее теперь было уже не просто безобразным, ему показалось, что оно разлагается. Он старался не всматриваться — впечатление было, что безобразные, перекошенные черты размягчились и как-то растеклись. И к прокуренному дыханию и перегару примешивался запах грязной одежды и больного тела.
— Хорош! — сказала она, оправившись от страха, который поддерживал ее в вертикальном положении, и цепко хватаясь за Ричарда. — Прикинулся гадиной — шпиком. Этот сукин кот шатается тут по ночам, и все чтобы обижать женщин и приставать к ним. Мужчин-то небось не трогает. — Она повалилась на грудь к Ричарду, он подхватил ее под мышки, она сначала обвисла, затем с трудом выпрямилась и при этом громко испортила воздух. Тугой звук — похожий на горестный вздох, вернее, даже стенание — выпутался из тряпок, окутывающих ее ноги, поднялся из-под юбок и окрасил воздух теплым запахом лимона и пива. Ричарда чуть не вывернуло наизнанку. Это отнюдь не метафора. Он почувствовал, как его желудок поднялся, оторвавшись от того, к чему был прикреплен, а затем плюхнулся на место, оставив в горле отвратительный налет тошноты. Дженис ждала его. Миссис Кэсс, делая новые усилия выпрямиться, рыгнула прямо ему в лицо, обдав запахом тухлого яйца: рот ее так и застыл разинутым — влажно поблескивающий провал, — а беспомощная рука, белея в темноте, казалось, шарила вокруг скорее для того, чтобы помочь рту захлопнуться, чем из соображений, продиктованных деликатностью. Зрелище этой руки, грациозно прикрывающей зияющий провал, в то время как испещренные какими-то точками безумные слезящиеся глаза встревоженно вращались в своих орбитах, оказалось выше его сил. Он расхохотался; воодушевленный собственным смехом, расхохотался еще пуще, вдыхая обволакивающее его зловоение, пробиваясь через одну оболочку запахов только затем, чтобы на него пахнуло с пристани отвратительным духом рыбьего жира, и смех его холодным, неуместным дребезжанием прокатился по воде.
— Он еще будет смеяться, гад такой! Пошел от меня! Убирайся!
Он отпустил ее, и она, лишившись поддержки, откачнулась к краю причальной стенки. Он шагнул к ней и, схватив за пальто, подержал, пока она не обрела равновесие, и затем отпустил.
— Вы бы поосторожнее, — сказал он. — Свалитесь когда-нибудь в воду.
— А какому дьяволу до этого дело есть? Кто по мне плакать будет? Мой Эдвин, может, и поплакал бы раньше, пока ты у него его кралю не увел. До той поры он все на свете для меня сделать был готов. Он свою мамочку знал и знал с ней обращение. Я ему сказала, что шлюха она, да разве любви прикажешь…