За городской стеной
Шрифт:
— Да замолчи ты! Молчи, старая дура… Тоже мне мать! Зачем вам понадобилось тащить ее через весь город? Чтобы осрамить меня? Конечно, все видели вас… все теперь будут знать, что она моя мать… Уж она, конечно, всех оповестила, наверное, не закрывала своего поганого рта. — Эдвин шагнул к Ричарду, но запнулся о рычаг тисков и остановился. — Захотели меня осрамить. На вас похоже.
— Он осрамил тебя? — воинственно сказала миссис Кэсс. — Вот прохвост! Он только и знает, что срамит тебя, Эдвин. Увел у тебя из-под носа эту проклятую девку, когда у вас уже все было слажено — правда, она красивая, ничего не скажешь, — а теперь опять перед тобой гоголем ходит. Глядите, мол, какой я интеллигент! Гад ползучий!
— За-мол-чи! Было тебе сказано, чтобы ты сюда не являлась. Вспомни, что я тебе сказал.
— Не помню, Эдвин, не сердись!
— Помнишь, я сказал…
— Нет.
— Ну так я тебе напомню! Если ты хоть раз появишься здесь, сказал я…
— Не надо.
— Если ты хоть раз появишься здесь, сказал я…
— Не надо! Не надо!
— Если… ты… хоть… раз… появишься… здесь, ты больше меня не увидишь. А теперь посмотрим, шутил я или нет. А вы, — повернулся он к Ричарду, — вы сделали это нарочно, чтобы посмеяться надо мной и своими глазами убедиться, что я работаю как вол. Что ж, можете рассказать обо всем Дженис. Валяйте! Рассказывайте! Да только заодно расскажите ей вот что: с тех пор, как я здесь, я каждые два месяца удваиваю оборот. Каждые два месяца! Попробуйте-ка представить себе это, если можете. Да я в банк каждую неделю, наверное, больше кладу, чем вы в месяц зарабатываете. Прикиньте-ка в уме. Я мог бы на других спину гнуть, как всякие прочие дураки. Вполне мог бы! Но я вырвался и теперь кое-чего в жизни добьюсь. — Его трясло, словно этот поток слов оказался губительней для его организма, чем работа по шестнадцать-семнадцать часов в сутки. — И вот еще что: я отлично понимаю, что здорово отстал и одичал здесь. Не воображайте, будто я не понимаю, на кого стал похож. Уже сколько месяцев совсем читать не могу — на полстранице засыпаю, — но и это не беда. Это я наверстаю, как только понадобится. В конце концов, не так уж это важно. Я сам себе хозяин. Понимаете? Про васэтого не скажешь.
— Да он же просто учитель, Эдвин. На побегушках у всякого. Учителишка!
Эдвин повернулся к миссис Кэсс и занес руку. Однако волна ярости, накатившая на него при их неожиданном появлении в его берлоге, успела схлынуть; его самого передернуло от того, что он чуть было не сделал, и рука безвольно упала.
Все молчали.
Ричард взглянул на часы:
— У вас случайно не найдется железнодорожного расписания?
— Найдется.
Тяжело ступая, Эдвин прошел в глубину гаража, при свете одинокой лампы казавшегося пещерой. Он пошарил на широкой скамье, где стояла чайная посуда, и вернулся с книжечкой в руке.
Ричард полистал ее и увидел, что поезда до сих пор ходят по зимнему расписанию и что последний уже прошел.
— Тут кто-нибудь не довезет меня до Каркастера?
— Надо Уилсона Роуэна спросить.
Ричард кивнул. Но надежда уже угасла. Слишком мало у него было с собой денег. Все срывалось из-за такого пустяка — до чего же глупо.
— Черт!
Он стоял, не зная, что предпринять. Конечно, можно было бы попросить Эдвина отвезти его, но он боялся нарваться на грубость.
— Вот что, — сказал он. — У меня с собой мало денег — не могли бы вы одолжить мне пару фунтов или… или вы сами не довезли бы меня до Каркастера? Мне нужно повидать Дженис.
— И вы хотите, чтобы я помог вам как-то с ней повидаться?
— Да нет. Я… еду к ней. Я заплачу вам за машину.
— С чего это вы взяли, что я приму от вас деньги?
— Да не петушитесь вы так, ради всего святого! Не можете, что ж, так прямо и скажите, я пойду поговорю с Роуэном.
— Это еще как повезет. Он не любит ездить после восьми вечера.
— Кого-нибудь другого найду.
— Не забывайте, что вы не в Лондоне.
— А ведь правда. Спасибо, что напомнили. Приятно было встретиться. Спокойной ночи!
— Держи! — Эдвин достал из кармана ключ и швырнул матери. — Можешь идти с ним.
Миссис Кэсс подхватила ключ, который сразу же исчез в складках навороченной на нее одежды, и, невнятно поблагодарив Эдвина за его великую милость, заковыляла к двери. Можно было подумать, что несколько мгновений, которые она провела в молчании, сильно подорвали ее силы. Нытье словно было каким-то видом энергии, заряжавшей ее, — теперь она совсем притихла, и вид у нее был поникший и больной.
— Мне кажется, ее следовало бы проводить домой, — сказал Ричард.
— Вот вы и проводите.
— Нельзя ли без грубостей? Вы ее сын.
— Я и так потерял достаточно времени. — Эдвин усилием воли взял себя в руки, застлавший глаза кровавый туман — результат вспышки гнева — рассеялся. В движениях его вновь появилась лихорадочная размеренность, свидетельствовавшая о неодолимой потребности трудиться и созидать. Даже мысль о вынужденной остановке в работе была ему невыносима.
— Она сама знает дорогу, — сказал он. — Ничего ей не сделается. — И прибавил с внезапной злобой: — Да кому она нужна!
От этой злобы Ричарду стало не по себе — он повернулся, чтобы идти. Миссис Кэсс стояла, приткнувшись к стене, почти невидимая под своими одеждами: ее волосы с седыми прядями растрепанным нимбом поднимались над лиловато-серым лицом. Что-то жуткое послышалось Ричарду в ее приглушеном тряпками голосе, когда она заговорила, — это был какой-то детский лепет, напоминающий невнятное бормотанье полоумной спиритки.
— Он говорит, мамочке нельзя больше к нему. Это ее-то любимый сыночек сказал. Ох, и негодник же он был, сущий негодник. Отдаешь им лучшие годы. Когда еще можно жизнью наслаждаться, приходится дома сидеть, смотреть за ними, подтирать за ними, подбирать, заботиться. А я разве ему когда хоть слово сказала — только бы он любил свою мамочку, ей больше ничего и не надо. А он вот не любит, что уж тут притворяться. Не любит он ее больше. Она мамочка плохая. Плохая!
Унылые причитания мокрой шерстинкой обвивались вокруг нервов Ричарда, слова, то завывающие, то снова падающие до шепота, все сильнее тянули его за душу, а старуха по-прежнему стояла неподвижно в ожидании, что ее вытолкают, или выведут, или побьют, или забудут про нее — смотря по обстоятельствам.
— Я провожу ее домой, — сказал Ричард. Он с трудом отыскал локоть, затерянный в ворохе тряпья, и потянул ее к себе. Вместе, спотыкаясь, медленно переставляя ноги, они пошли к выходу.
Одним прыжком Эдвин опередил их и широко распахнул дверь.
— Я ж тебе объяснял, — плачущим голосом сказал он, — что невозможно вести дело, когда дома творится такое. Тебе легко теперь раскаиваться. Опять осрамила меня перед ним! Другой заботы у тебя нет! А простишь тебя, и ты завтра же снова напьешься и снова будешь позориться. Ты же стала посмешищем всего города. А меня в каком виде выставляешь? — Он обратился к Ричарду: — Она напивается и начинает приставать к мужчинам и… она же бог знает что себе позволяет. Не мать она мне. Вы так на это и смотрите. Может, это ваше счастье, что вы без матери выросли. Не мать она мне!