За городской стеной
Шрифт:
Он повернулся. Те трое по-прежнему стояли в полном молчании, на фоне домика, который начали рушить: в пролом была видна еще сохранившаяся лестница, камин, желтые отстающие обои. Теперь тень заволокла уже всю картину.
— Я только выпью воды, — пробормотал он. — Одну минуту.
В гараже было прохладно. Его затрясло, когда он подставил шею под холодный кран.
— Я не скажу Дженис. — Это произнес Эдвин, его черный силуэт вырисовывался в дверях. — И уж Эгнис, конечно, тоже не скажет.
Какая разница, скажет Эдвин Дженис или нет. Но откуда эта готовность покрывать его… и именно сейчас, сейчас… Ричард пошел за полотенцем.
— Она лежит наверху, — сказал Эдвин, — Эгнис прибрала ее. Мне казалось, будет как-то приличнее, если привезти ее сюда.
Ричард кивнул. Проходя мимо Эдвина, стоящего а дверях, он улыбнулся ему, и тот улыбнулся в ответ. Потом он еще долго не мог отделаться от воспоминая о жутких безмолвных гримасах, которыми они обменялись.
Женщина курила, стоя в нескольких шагах от Эгнис, которая ждала его, застыв на месте. Ричард внутренне сжался при мысли о боли, которую причинит сейчас Эгнис, — и все же счел своим долгом сначала подойти к женщине. Она отказалась взять деньги, посмотрела на него с неприязнью — возможно, была оскорблена его бестактностью. А может, просто ошеломлена.
Он коснулся локтя Эгнис, и они пошли. По дороге не обменялись ни единым словом, так же молча простояли минут десять в очереди на автобус.
Автобус, медленно катящий по узкой дороге. И закатное солнце, источающее сейчас самое буйное, самое яркое сияние дня. Засыпанный шлаком поблескивающий ландшафт откликался расплавленному медному диску тысячами красок; куда ни посмотри, всевозможные оттенки пурпура, цвета густо-коричневые и зеленовато-коричневые, как спинка ящерицы, а вот воздушно-белый, вся палитра сирени — от бледно-розового до темно-лилового, и все тона желтого — от золотистого до охряного. И повсюду блестки и искры, загорающиеся в прожилках породы и испещряющие перекопанную землю, они то тянулись по отвалам почти по прямой, как след улитки, линии, то переплетались причудливой паутиной, и все это горело, и сверкало, и меркло перед величественным светилом, а оно в свою очередь слало на землю все оттенки дня, пропуская их сквозь легкие облака, исходившие красками, которые они сами успели насобирать за день. Окружающие горы взирали на это великолепие со вздохом привычного восторга, и ручьи были похожи на волшебные нитки бриллиантов, и папоротник на мех сказочного зверя, коричневый и буро-красный, а цветы, а травы, а деревья, а птицы: дрозды, корольки, воробьи, малиновки, вороны, чибисы и чайки, залетевшие сюда вслед за тракторами, и водяные курочки, хлопочущие на берегах горных озер, — во всем была разлита радость длинного дня, радость, мимо которой он прошел, которой просто не заметил. И ему захотелось вернуться назад и начать все сначала, снова спуститься со склона горы и войти в деревню, где его никто не знает, и, если ничего нового не произошло бы с ним, ничего замечательного, что ж, пусть, он все же порадовался бы покою и тишине, сознанию, что и он частица окружающей его природы, не ставшая неодушевленной, не умерщвленная своей причастностью к ней, но умиротворенная, нашедшая наконец покой, — покой, от которого он бежал как от чумы и которого искал теперь, потому что знал, что в нем, и только в нем сможет найти исцеление. От чего, для чего — а, да не все ли равно? Трава, и листья, и плакучая ива над водой, и шустрые желтые зяблики, и кусты боярышника и трогательно-грациозные ирисы могут излечить его от самого себя, от его «я». А как же мать Эдвина? Поздно! Мокрое лицо, уткнувшееся в жидкую грязь.
И Эгнис рядом с ним, смотрит в другую сторону, с трудом сдерживает слезы.
Протестуй! Против мира, который растаптывает все надежды, попирая все, на чем держится надежда. Протестуй! Против мерзости людей, которые до сих пор не желают понять, что несправедливость и жестокость, продажность и равнодушие обязательно им же и отольются; что до тех пор, пока какая-нибудь струна добра не зазвенит на весь мир и не отзовется в сердцах людей, все попытки спастись останутся карабканием на борт тонущего корабля только затем, чтобы снова сорваться вниз, в кишащую крысами выгребную яму этого обреченного на гибель судна. Протестуй! Против чудовищной жестокости — сюда относятся и обожженные при взрывах химических бомб дети, и отвернутый взгляд при виде жалкого одинокого старика, и грошовые подачки на борьбу со страшными болезнями. Да, пусть крайности сойдутся в фокусе. Надо барабанить на весь мир сейчас, не откладывая, как бы слеп и беспомощен ни был ты сам — иным ты быть и не можешь. Все мы неизлечимо больны. Так бей же в барабан, поднимай хотя бы шум и прекрати этот шепоток в темноте, шепоток с самим собой, со своим «я». А как же мать Дженис? Поздно! Мертвенно-бледное лицо на фоне оконного стекла.
Автобус приближается к Кроссбриджу; теперь, кроме них, никого — и по-прежнему ни слова. И кривая улыбка Эдвина.
Что ж, прославляй! Если нечего, так хоть гаденького, ничтожного человечишку, которым, по-видимому, ты и являешься. Воспеванием преобрази его. Прославляй свое «я», вот и выведешь его из бездны, а которую оно так бездарно угодило. Прославляй Нарцисса и Икара, себялюбие и самонадеянность, выведи на свет усталую душонку, которую вечно приходилось наставлять на путь истинный, и журить, и брать на цугундер, поставь ее перед собой и скажи: вот он я, и какой толк от того, что я похороню себя, а глядя на свое прошлое, я вижу, что занимался исключительно тем, что рыл себе могилу! Поэтому я возношу себя на пьедестал, на скалу и говорю себе: иди и начинай действовать, делай то, что окажется тебе по плечу, прекрати это бесконечное копание в себе и колебанья, они способствуют лишь тому, что ты мельчаешь, они не доводят тебя до добра и делают не способным к добру. Выбирай любой путь — и иди по нему! Сам по себе. А Дженис сама по себе. Поздно!
Пока они шли по дорожке к коттеджам, Эгнис оперлась о его руку, чтобы подбодрить его, чтобы самой иметь опору, чтобы кто-то вел ее, потому что теперь, без посторонних, она не могла больше удерживать слезы. Молчание стало пугающим. Пока тарахтел автобус, оно не было таким мертвым.
Он довел ее до дверей, и она быстрым движением выдернула локоть, так что его рука повисла. Паула бросилась к нему, он поднял ее и подкинул кверху, а потом повернулся и увидел, что Эгнис еще не ушла — она стояла рядом, протягивая руки к девочке, и Паула прильнула к ней, как котенок к стволу дерева.
А Ричард пошел домой, сам себе противный, переполненный смутным страхом, понимая, что обломки крушения перекрыли ему все пути, даже те узкие тропки, которые, как он считал, он проложил сам; да, поздно!
Глава 37
Эгнис стала совсем молчаливой, замкнулась в себе, стала похожа на испуганного зайчишку, который забился в угол чьего-то двора, впервые услышав тявканье гончих. По малейшему поводу она начинала плакать, и никакие слова утешения не утешали ее. Не упрямство, а сознание собственного поражения породило у нее эту смиренную пассивность — она сдалась, но ни на какие уговоры не поддавалась. Уиф ничего не мог с ней поделать. В таком же состоянии она была только раз за всю их совместную жизнь — когда ей сказали, что она больше не сможет иметь детей. Но тогда он понимал причину ее отчаяния и помог ей справиться со своим горем; сейчас он не понимал и, следовательно, был бессилен помочь.
Все его попытки разбивались как о каменную стену. Она или молча отворачивалась, или просила оставить ее в покое голосом, в котором явно сквозило раздражение — способ наименее действенный, — а то и просто пускалась в слезы. Она вдруг превратилась в старуху. Ей трудно было смотреть за Паулой; домашнюю работу она делала через силу, придумывала всяческие отговорки, лишь бы уклониться от всех общественных дел в деревне, устало шаркала в шлепанцах по своей маленькой кухне. На похороны матери Эдвина она поехала и еще раз как-то под вечер съездила к Эдвину; надо думать, у них был какой-то разговор, но о чем — Уиф так и не добился. Он замечал, что она старательно избегает Ричарда, но, поскольку и его самого она избегала, он не усматривал в этом ничего из ряда вон выходящего. Когда приехала Дженис, Эгнис не выказала и доли того радостного возбуждения, с каким она обычно встречала еженедельные возвращения дочери домой, — прежде это всякий раз бывал для нее праздник, вновь вспыхнувшая надежда, что отныне все пойдет по-новому. И Уиф решил, что все дело в Дженис: наверное, что-то она сказала или сделала — а может, не сказала или не сделала, — и это в конце концов выбило Эгнис из колеи и довело до такого состояния. Однако он не решался обвинять и бранить Дженис — боялся потревожить гладкую поверхность, под которой скрывается невесть что. Но Дженис! Он не мог спокойно думать о ней.
Он был человек простой, бесхитростный и незлобивый, и хотя ему не позднее других пришлось испытать разочарования, хотя он повидал на своем веку достаточно, чтобы от бесхитростности и камня на камне не осталось, и прошел через такое, после чего незлобивость можно ценить как свойство, но трудно всегда сохранять ее в душе, все эти качества были по-прежнему при нем — уж из такого теста он был сделан и такой немеркнущей простотой светилась его жизнь; и вот внутренний мир такого человека пошатнулся, потому что мысли, на которые его наводила собственная дочь, непрестанно разъедали ему душу. Поначалу он делился своими мыслями с Эгнис, и она успокаивала его, считая, что это просто так — временная блажь, но теперь он таил их в себе и дошел до того, что не мог думать о дочери без ярости.
Ледяной холод, который, как ему казалось, исходил от Дженис, жег ему сердце.
Эгнис старательно гнала от себя все мысли. Ей хотелось сладостной пустоты в голове, тишины вокруг. Ей хотелось уединения, хотелось ни о чем не думать, ничего не говорить, ничего не слышать — пустота в голове, ничего вокруг. Перед глазами у нее стояла Дженис, равнодушно и неумело берущая на руки Паулу, Эдвин с мольбой об утешении на лице. Она видела покачивающиеся, обтянутые бутылочно-зеленым пальто бедра женщины, которую вел под руку Ричард. Она никому не хотела зла, никого ни в чем не винила, ей не нужны были объяснения или извинения, она просто хотела пустоты и мечтала, мечтала об одиночестве.