За городской стеной
Шрифт:
Оставшись одна, потихоньку хлопоча по дому, она начинала напевать про себя. Песни разных времен — то целую строфу, то мотив, то просто несколько слов, какие-то обрывки и, конечно, псалмы. Один она пела особенно часто. Этот псалом стал главным ее прибежищем, когда ей хотелось погрузиться в пустоту, и она вполголоса напевала, расхаживая по пустому коттеджу:
Господь творит свою волю, А годы сменяют года, Господь творит свою волю — Помни об этом всегда. Все ближе и ближе подходят сроки, И день настанет — настанет день вскоре, Когда мир весь заполнится славою божьей, Как водою заполнено море.Тихий мелодичный голосок и лицо, нежное, как яблоневый цвет, невеселое сейчас, но не утратившее способности окрашиваться вдруг румянцем, кожа, по-прежнему нежная и гладкая, и седые волосы, отливающие серебром, схваченные на затылке. Грустные слова наполняли коттедж и летели ей навстречу отовсюду, куда бы она ни повернулась. Вот кровать — свадебный подарок ее братьев, они купили ее на распродаже и волокли на руках целые четыре мили. Пивные кружки в виде веселого толстяка, которые привезла ей Дженис, вернувшись из школьной экскурсии в Моркэм. Занавески собственного рукоделия. Она останавливалась в спальне, спиной к окну, и могла простоять так битый час, уставившись на висящий на стене календарь. Раз целое утро она провела над школьными табелями Дженис — они, оказалось, лежали в ящике комода под стопкой аккуратно выглаженных, почти не ношенных рубашек Уифа. Какие надежды они возлагали на Дженис, пока она училась в школе! Эгнис никогда не пропускала торжественного дня раздачи наград и помнила названия всех книг, которыми награждали за отличные успехи ее дочь.
Если она когда-нибудь и рисовала в мечтах картину, как они с Дженис идут под руку по деревне, разговаривая о чем-то своем, а кругом все шепчутся о том, как похожи друг на друга мать и дочь, то рассталась с этой мечтой без сожаления, с нее было довольно воспоминаний. Она вспоминала, как поняла однажды, что Дженис отличается от всех, как, все больше утверждаясь в этом мнении, прилагала немало сил, чтобы это различие закрепить. Девочка любила свой дом и никогда не стыдилась его, не в пример некоторым другим, которым далеко было до нее. Она, правда, иногда затевала споры с родителями, но только для того — Эгнис это ясно видела, — чтобы заставить и их взять барьер, который сама она старательно преодолевала, или же когда хотела выверить свои умозаключения на отце. И Эгнис мирилась с этим, понимая, что при таком положении неизбежны и стычки, и взаимные обиды, разве бывает роза без шипов? По правде говоря, было что-то странное в том, как на глазах у тебя кто-то меняется, превращается во что-то совсем иное, наблюдая это, обнаруживаешь и в себе качества и черты характера, которых иначе никогда бы и не заметила. Она чувствовала в Дженис дерзание, и восхищенный шепот, который такое дерзание вызывало, возмещал чувство утраты, если оно иной раз и рождалось у нее.
Она нашла конверт с карточками, старую пожелтевшую овальную фотографию своей семьи: мать в кресле, а дети сгруппировались вокруг, как верная стража; на лицах ни улыбки, ни вопроса, все как один — стойкие оловянные солдатики. Она просмотрела карточки, протерла их носовым платком и положила обратно, туда, где они давно лежали забытые.
Так проходили дни, следовавшие за ее встречей с Ричардом, проходили неспешно, как длинные вечера в раннем детстве. И постепенно воспоминания собственного детства осторожно вплетались в это медленно текущее время, и дни расстилались, застыв в неподвижности, а мысли становились лишь повторением пройденного, и ничто в настоящем не выступало на первый план, чтобы породить новые воспоминания.
Ричард вздохнул с облегчением, заметив, что Эгнис избегает его. Если бы Эгнис не дала так ясно понять, что хочет, чтобы ее оставили в покое, он, стараясь не попадаться ей на глаза, чувствовал бы себя трусом. Теперь у него оставалось много незанятого времени — отлученный даже от Эгнис, он оказался полностью предоставлен самому себе. Это давало возможность разобраться наконец в своих мыслях и что-то решить раз и навсегда.
Он должен достичь чего-то и оставить по себе какой-то след. Решение, что же именно делать, пришло неожиданно легко, так что, все еще болезненно не доверяя себе, он вначале отнесся к нему критически. Он предложит Дженис поехать с ним, но — предвидя отказ — готов ехать один. В Индию. Он отдавал себе отчет, что уход в подобную экзотику неубедителен, но шел на это. До летних каникул он отложит из своей зарплаты какую-то сумму, затем поедет в Лондон и постарается устроиться на работу в Индию (через ООН или какую-либо другую организацию), если же это не удастся, заработает себе на проезд и уже на месте посмотрит, что ему делать.
То, что он мог с тем же успехом заняться полезной деятельностью в Англии, не подлежало сомнению. То, что Индия со своими Миллионами Голодающих манила романтикой, обаянию которой, казалось бы, не следовало поддаваться при решениях подобного рода, тоже было правильно. То, что старанья на пользу такого множества людей в конечном счете будут столь же жалки, как и старанья добиться чего-то для себя (в том и в другом случае не обошлось бы без эгоцентризма — в одном он любовался бы тем, какой он хороший, в другом подыскивал бы красивые объяснения своим поступкам), — укор, безусловно, справедливый. То, что работа для облегчения участи бедняков была бы, по всей вероятности, той же благотворительностью, которую он всегда рассматривал как первую линию обороны существующего порядка и считал, что с ней должно быть покончено по возможности скорее, — тоже укор вполне справедливый. Что, исходя из всего этого, лучше было бы ему остаться у себя в стране, работать среди людей, которых он знал, и в организациях, о которых имел кое-какое представление и, следовательно, имел кое-какой шанс оказать на их работу некоторое влияние, — короче говоря, мог постараться превратить лейбористскую партию, или независимую лейбористскую партию, или коммунистическую партию в силу, способную внести перемены, коренные перемены, которая будет озабочена не умножением материальных благ, но практическим построением социальной структуры, к которой призывает социализм, — опять-таки верно. Но можно браться лишь за то, что вселяет в тебя надежду, это теперь он отчетливо понял. Во всяком случае, к нему это относилось полностью. Любое приложение деятельности, представляющееся логически стройным и прекрасным, может представляться таковым хоть до второго пришествия, однако, если эта деятельность не вселяет в него надежду, заниматься ею он не станет. И это тоже было эгоизмом: стремление в крупном найти местечко и для своих собственных, не столь значительных устремлений. Ничего не поделаешь!
Это были лишь первые доводы в споре с собой, который мог затянуться до бесконечности, но он старался пресекать его. Он находил, что решение его вызрело, и, хотя был готов к тому, что в любой день может изменить его, пересмотреть, потерять к нему интерес, этого не случилось. Он решил, что скажет Дженис, скажет Эгнис и приступит к осуществлению своего плана.
В субботу приехала Дженис, и он любил ее, если не так бурно, как вначале, то по крайней мере без боязни отказа, неизменно сковывавшей его последнее время. Приезд Ричарда в Каркастер как будто немного смягчил ее: она была со всеми добрее и ласковее. Словно понимала подсознательно, что в ее отношениях с Ричардом вот-вот наступит новая фаза. В воскресенье вечером, когда они лениво просматривали ворох газет, устроившись на диване под негромкое мурлыканье радио, он чуть было не рассказал ей о той женщине. Он не боялся, что Эгнис откроет ей глаза, но настоящего желания рассказать Дженис пока что у него не было, сначала надо было объясниться с Эгнис.
Уиф «крупно поговорил» с Дженис, но слова его скатывались с нее как с гуся вода, и очень скоро старик махнул рукой. Он стал даже сторониться дочери и весь ушел в постройку стенок у себя в саду. Ему оставалось сложить небольшой отрезок с одной стороны.
Поскольку Ричард опять начал возвращаться из школы рано, он снова стал помогать Уифу, и к середине недели стенка была почти закончена — положить несколько камней, и все готово. Около семи часов вечера оба вышли из дома и принялись за работу. Погода стояла пасмурная, ветер срывал с деревьев молодые листочки, по небу стремительно бежали тучи. После дождя в саду было предательски скользко. Паула, поскользнувшись, растянулась на дорожке, и Эгнис вышла утешить ее и отвести спать.
Завершили они работу часа через два. Собственно, они бы кончили гораздо раньше, если бы Уиф не потратил добрый час на детальный осмотр всего сооружения, внимательно простукивая и проверяя кладку. Ричард был так рад, будто сделал все своими руками. Странно, что работа, которая не принесет никому существенной пользы или эстетического наслаждения, которая не требовала ни особого мастерства, ни большой затраты труда, может давать такое удовлетворение, действовать так умиротворяюще. Ему захотелось постоять в пределах этих стен, выкурить сигарету, обстукать их основанием ладони, как Уиф, чтобы продлить переполнявшую его радость. И ведь сделал-то он совсем пустяк. Радость Уифа… только Уиф, думал Ричард, вероятно, получает одинаковое удовольствие от всего, за что бы он ни взялся. Была в нем какая-то радость созидания.
Темнело, но обоим не хотелось идти в дом. Хороший ветреный вечер, ранняя весна — время, когда, кажется, все можно прояснить и начать сначала.
Он скажет Эгнис о своем плане и попробует объяснить ей все, что произошло в тот вечер. Он чувствовал себя обязанным объяснить ей, он не хотел, чтобы она страдала, и, оказавшись причиной ее страданий, должен сделать все возможное, чтобы загладить свою вину. Лучшего момента не выберешь. Гора позади них быстро уходила в темноту, но темнота эта не была враждебна; трава вздрагивала под порывами ветра, пара грачей кружила с громкими криками у них над головой, вдалеке виднелись редкие огоньки. Ричард чувствовал, что имеет достаточно сил для того, чтобы начать любую избранную им для себя жизнь, знал, что от решения своего не отступится.