За городской стеной
Шрифт:
— Обойдется, — сказал он. — Между прочим, мы теперь будем чаще видеться — я переселяюсь поближе к Кроссбриджу. Здесь мне теперь слишком тесно, а мои клиенты со мной не расстанутся. Я уж и помещение снял — бывшая кузница, знаете, где это? Снял и кузницу и домик, где раньше школа была. И то и другое. Уж там-то я развернусь. — Он кивнул. — Хороших сварщиков не так уж много. Если кому надо, тот за качество не поленится крюк дать. Ну и потом, все фермеры в округе ко мне пойдут.
Ричард кивнул и зашагал прочь.
Когда Эдвин расстался с Ричардом, его доброе расположение — целиком основанное на чувстве облегчения, которое он испытал, зная теперь, как ему казалось, что Ричард не лучше его и что отныне их власть друг над другом одинакова, — быстро испарялось, и, входя в гараж, он уже думал об Эгнис, для которой он сделал бы все, все на свете, — единственной женщине, относившейся к нему с уважением, неизменно ласковой с ним, которую он любил — да, повторял он про себя, любил. А этот сукин сын укокошил ее!
В больнице Ричарду сказали, что уже поздно, что посетителей больше не пускают, даже родственников, даже в виде исключения. И кроме того, Эгнис спит, проспит теперь до утра. Он хотел войти, хотел удержать ее, потому что знал, что она умирает и, умирая, не хочет вернуться назад. Он умолял сестру, но, чем больше он настаивал, тем тверже становился ее тон, и в конце концов он отступил.
Последний автобус уже прошел, и ему пришлось идти пешком. «Голосовать» на дороге ему не захотелось, и к тому времени, когда он добрался наконец до дому, его буквально шатало от усталости, и он повалился в кресло и заснул с открытым ртом, в уголках которого пузырилась слюна, — человек, потерпевший поражение.
Глава 40
Похороны Эгнис были в конце августа. Хоронили ее на кладбище при церкви, и почти вся деревня пришла проводить ее. Маленькая церквушка была переполнена народом, и венков принесли столько, что ими покрыли две соседние могилы. На могиле поставили крест, Уиф сказал, что установит надгробный камень, как только сможет, и, хотя ему со всех сторон предлагали деньги на покупку памятника, он отказался принять их. Шторы были опущены во всех домах, мимо которых следовал катафалк, и фермеры отогнали свои тракторы подальше от дороги, по которой двигалась погребальная процессия.
Уиф не захотел оставаться в своем доме и собрался переселиться в другую деревню, к брату. Дженис возвращалась в Каркастер, подыскав в деревне надежную женщину, которая согласилась смотреть за Паулой в будние дня. Заботам этой же женщины поручался и Ричард, который отказался уезжать, уволился из школы и никому ничего не говорил о своих планах.
Когда гроб вынесли из церкви и провожающие повалили следом, казалось, будто все кладбище почернело. Ричард не мог смотреть на узенький короткий ящик. Гроб опустили в могилу, Уиф взял горсть земли и бросил на деревянную крышку. Потом наклонился, будто хотел в последний раз спуститься к своей жене, и Дженис удержала его, бережно прижав его голову к своему плечу. Ричард ощутил в руке комок мягкой сырой земли и, раскрошив, бросил его в могилу.
Часть третья
ПЛЯШИ ДО УПАДУ!
Глава 41
Дженис посмотрела на лежащий перед ней чистый лист бумаги и снова взялась за ручку. Этим движением, однако, все и ограничилось: лишь только пальцы коснулись черной пластмассовой ручки, как всякое желание писать пропало. Со смерти матери она не написала еще ни строчки собственных мыслей, а теперь даже и от привычки, заставлявшей ее упорно работать над статьями, почти ничего не осталось. Она просидела за столом уже часа три, но так и не смогла выжать из себя ни слова.
Сама по себе такая бесплодность должна была бы казаться отрадной. Нельзя же до бесконечности продолжать «обычную» жизнь, как в первые месяцы после похорон, — добросовестность в этом случае граничила бы с бесчувственностью, переходила бы в элементарное равнодушие. Поэтому в глубине души она даже радовалась, что неспособна взяться за работу. Однако стоило ей, задумавшись, оторваться от себя, и эта радость осторожно протискивалась на первый план и представала в совсем ином обличии: все хорошо, все в порядке, она ведет себя, «как все». И тут же до сознания доходило, что лелеет она свое горе вовсе не по лежащей в основе его причине, а потому, что видит его благотворное воздействие на себя, и облегчение немедленно переставало быть облегчением. Новое проявление эгоизма — только и всего. Да и не так уж она стремилась быть как все.
Стоя у открытой могилы, она не пролила ни единой слезы. В этом не было ничего неожиданного. Она не испытывала ни малейшего желания плакать. Смотрела, как сыплется земля на гроб, постепенно покрывая полированное дерево, и видела, что для Уифа — а возможно, и для Ричарда — крышка гроба была слишком ненадежным заслоном, что они представляют себе, как земля сыплется прямо на лицо Эгнис, на ее тело, на ее смиренно сложенные руки. Для самой Дженис похороны были церемонией, в которой она принимала участие, не видя целого, связавшего воедино всех остальных ее участников. Все казалось разобщенным, далеким одно другому. Горе отца было его личным горем; были там и другие люди, безусловно опечаленные; глянцевитый лишайник расползался по стенам церкви; лопата одного из могильщиков валялась на уже выровненном холмике; шоферы машин, участвовавших в погребальном кортеже, стояли кучкой под платанами и курили. Вот, может, если бы Паула была здесь… она хотела взять с собой Паулу, хотела, чтобы Паула была на заупокойной службе, но Паулу оставили с кем-то из соседок.
Она не хотела ничего объяснять себе, не хотела копаться в себе — боясь того, что может обнаружить. Она давно решила, какой должна быть ее жизнь, и от этого решения не отступится; да, собственно, ничего другого ей и не оставалось — все прочее отодвинулось и было теперь далеко-далеко от нее. Если бы она могла перетащить в эту жизнь Ричарда, и отца, и Паулу, и кого-нибудь из прежних приятелей, она была бы довольна. Вне всякого сомнения. Она была одинока. Но она раз и навсегда решила, какой должна быть ее жизнь, и твердо знала еще с того вычеркнутого из жизни времени после родов, что не откажется от нее; одиночество или не одиночество, другой жизни она себе не мыслит.