За гранью возможного
Шрифт:
— Хальт! — словно выстрел, прозвучал в ночи голос.
Дремавшие бойцы вскочили.
— Фашисты, уходить надо…
Девятов с силой ударил вожжами лошадь, крикнул «Но-о!», схватил драгоценный вещмешок и спрыгнул на дорогу. За ним — Ежов, Заруба. Лошадь, громыхая телегой, помчалась в деревню. И тут же послышалась автоматная очередь, за ней еще и еще.
Бойцы побежали прочь от деревни. Пули, тинькая, посвистывая, летели вслед.
Девятов с налету ударился обо что-то острое. Затрещала одежда, заныла нога, рука, грудь. Перед ним был забор из колючей проволоки. Пошарил — высокий.
Звуки стрельбы, перемешиваясь с немецкой речью, приближались. Девятов полез по прогибающейся шаткой проволоке. Что-то резануло спину. Перевалился через забор, побежал. Ноги заплетались. Упал. Нестерпимая боль пронзила все тело.
«Неужели ранен?!» Вскочил, побежал… И снова упал… «Мешок, где же он?» Стал искать. Мешали высокие жесткие стебли… «Так это же хлебное поле! Значит, недалеко лес…» Схватил мешок, побежал. «Только бы не догнали!»
Стрельба помаленьку стихала, уходила в сторону.
«Товарищи уводят…» Он вновь упал, встать не хватило сил, пополз…
Уже утром около себя услышал чьи-то тихие шаги. Открыл глаза, попытался подняться — и не смог…
Словно из тумана выплыли ржаные колосья, кусочек дрожащего синего неба и склонившееся над ним настороженное женское лицо.
— Кто вы? — спросил он.
— Мотя, — растерянно сказала женщина и опустилась перед ним на колени. Это была Матрена Митрофановна Степук — жительница деревни Первая Слободка. — Жи-ив?!
Осторожно расстегнула ворот его гимнастерки. Попробовала снять, но мокрая от крови гимнастерка в некоторых местах присохла к телу. Попыталась разорвать ее…
Девятов вскрикнул.
— Потерпи, родной, — ласково прошептала Мотя, — могут услышать. — Она стала потихоньку заворачивать гимнастерку, нежно дуя себе под руки, будто так можно если не унять, то хотя бы ослабить чужую боль. А завернув, ужаснулась. — Как же они тебя?!
Девятова поразили эти испуганные глаза. Мотя сдернула с себя косынку, попыталась обвязать простреленную грудь. Косынка оказалась короткой.
— Я сейчас…
Мотя, не разгибаясь, вошла в рожь и вскоре появилась с сорочкой в руках. Привстала, беспокойно огляделась и торопливо начала рвать ее. Потом осторожно принялась пеленать окровавленное тело. Ее худое, милое лицо, на котором от выстраданного и пережитого легли преждевременные морщинки, разрумянилось, покрылось капельками пота. Перепеленав, устало разогнулась, хотела что-то сказать и вдруг замерла, прижавшись всем телом к Девятову.
Ветер донес звуки шагов, чужую речь.
— Тебе здесь оставаться нельзя, — прошептала она, когда все стихло. Подсунула под мышки бойца руки, попробовала его тащить.
В глазах Девятова небо сделалось огненным, лицо Моти тоже запылало, и он потерял сознание…
Очнулся нескоро. Лежал на одеяле, рядом увидел автомат. Вместе с Мотей теперь стояли еще две женщины, скорбно смотрели на него.
Заметив, что боец наконец открыл глаза, Мотя просветлела лицом:
— Что, родной?
— Мешок, — высохшими до шуршания губами прошептал Девятов. — Где мой мешок?
— А его возле тебя не было, — растерянно сказала Мотя.
— Поищите, мне без него никак нельзя…
Мотя моргнула и поспешно встала.
Все трое, не разгибаясь, вышли из кустов.
Девятов терпеливо ждал. Прошло, наверное, с час. Хотя в его положении, когда не было сил молча сносить страшную боль, и мгновение могло показаться вечностью. Со стороны деревни послышалась стрельба. Навязчивое беспокойство овладело бойцом: «Уж не Мотю ли?..»
Поднялось над головой и медленно стало сползать в сторону солнце, а ее все не видно. Без Моти Девятов был беспомощен и потерян.
Она появилась, когда небо стало чернеть, густой тенью налились кусты. В руках держала вещмешок и еще какой-то узелок.
— Заждался, наверное, — сказала виновато. — Немцы мешали… — Мотя положила рядом с Девятовым вещмешок. — Вот, брат нашел в поле, недалеко от забора… — Присела, стала разворачивать узелок. — Я тут поесть тебе принесла, попить…
— Это по нему стреляли? — спросил Девятов.
Мотя грустно улыбнулась.
— Увернулся…
Девятов вздохнул, и тут же его пробил мучительный кашель. Мотя испугалась, быстро достала из свертка бутылку. Кашель отступил. Потом смочила остатками воды косынку, заботливо, что-то пришептывая, протерла бойцу пылающий лоб, лицо. Девятов, забыв про боль, смотрел на нее и думал: «Бывают же на свете женщины с такими руками!..»
На следующий день сквозь тревожную дремоту он уловил что-то похожее на скрип телеги. Насторожился. В его сторону кто-то ехал.
Оказалось, Мотя, а с нею мужчина.
— Я сделала, как ты хотел, — сказала она. — Федос Рыбак отвезет тебя к своим.
Они положили Девятова на телегу.
— Только не волнуйся, — укрывая бойца сеном, успокаивала она, — все будет хорошо.
Федос привез Девятова в урочище Печек. Ну а там его встретили сбившиеся с ног товарищи по отряду.
Рабцевич приказал доставить в Москву с таким трудом добытые у врага отравляющие вещества Николаю Прокопьевичу Бабаевскому, который только что заменил Змушко, направленного в Полесское партизанское соединение.
Рабцевич хотел отправить в Москву на излечение Девятова, но боец чуть ли не со слезами упросил оставить его в отряде.
— Я с вами прилетел сюда, — сказал он командиру, — вместе с вами хочу и дальше воевать.
— Да ты посмотри, ранение-то у тебя какое, — сочувственно проговорил Рабцевич, — а у нас ведь нет врача.
— Я сильный, поправлюсь…
Девятова поместили в местный лазарет под наблюдение медсестры Наташи Андриевич.
Через несколько дней Центр получил вещественные доказательства намерения гитлеровцев применить отравляющие вещества на советско-германском фронте.