За гранью возможного
Шрифт:
Трижды приближались к аэродрому и каждый раз неудачно. Больше того, последний выход чуть не обернулся трагедией.
К аэродрому подползли со стороны поля. В кустах затаились, выбирая удобный момент для броска к складу. Кусты еще не оделись листвой, но стояли плотной стеной, хорошо прикрывая лежавших, на земле людей. На вышках через каждые десять минут вспыхивали прожектора, лучи их, прощупав забор, штабеля, кусты, подступы к ним, гасли. За десять минут, в промежутке между вспышками, надо было проникнуть на аэродром, заложить мину и вернуться в укрытие.
Александр Лисовец велел рассредоточиться вдоль забора, каждому занять место против своего штабеля и, как только прожектора потухнут в третий раз, ползти на аэродром. Преодолеть забор труда не составляло. Слабо натянутая проволока приподнималась, и под ней свободно можно было проползти.
Кругом стояла тишина. Спала деревня, спали немецкие казармы, спокойно было и на вышках. Поползли. И надо же такому случиться, что кто-то наступил на ветку, она треснула, да так громко, что в ночной тиши это прозвучало выстрелом. На ближней вышке тут же вспыхнул прожектор, слепящий луч обежал склад, забор и словно прилип к кустам. Потом донеслось дребезжание, очевидно, солдат крутил ручку телефона, встревоженный часовой торопливо говорил что-то.
Положение ребят было незавидное. И бежать-то некуда: впереди — склад, к которому теперь не подберешься, только пошевелись — мигом прошьют из пулемета; позади — открытое поле. «Запорожцы» лежали ни живы ни мертвы. Перевели дух только тогда, когда один за другим потухли все прожектора. Крадучись поползли к деревне. По домам разошлись уже перед рассветом.
Деревня спала. Где-то хрипло прокричал петух. У комендатуры послышались голоса, должно быть менялись часовые.
Сергей Журбило пробрался в свой палисадник и, не заходя на крыльцо, чтобы не скрипнуло, проник в сени через окно. Осторожно, на цыпочках, прошел в переднюю. В доме было тихо, братья и сестры сладко посапывали. Тихо было и в углу, где спала мать.
Сергей быстренько скинул мокрые, грязные сапоги, брюки, телогрейку и залез под одеяло.
Домашнее спокойствие передалось Сергею, и он вскоре заснул крепко. Во сне ему привиделся сон. Будто бы его с товарищами приняли в отряд. Они только что возвратились с задания — взорвали-таки склад. Встречал их сам Игорь. Сергей еще ни разу не видел командира, разглядывал его с любопытством. Высокий, сильный, усы и борода черные, как у цыгана…
— Ну что ж, товарищи бойцы, — сказал Игорь, и голос у него был такой же приятный, как у дедушки, так бы и слушал его, — спасибо за службу!
Все закричали «Ура!», захлопали в ладоши. И тут Сергей проснулся: не хлопки то были — кто-то колотил в дверь.
— Кто там? — Мать, орудовавшая ухватом возле печи, перекрестилась и, что-то нашептывая, пошла в сени.
Застучали кованые сапоги. То были фашисты — офицер и два солдата. Переступив порог, они начали делать обыск — заглядывали под нары, за печку, в подпол… Зачем-то осмотрели обувь у порога. Сергей увидел свои сапоги, они были чистые и сухие… Офицер подошел к матери и что-то спросил по-немецки. Солдат, глядя на мать поверх очков, перевел:
— Матка, к тебе ночью кто приходил?
— Не было никого, — твердо сказала мать.
Офицер выслушал солдата, недоверчиво взглянул на мать и направился к выходу.
Сергей подошел к матери, благодарно прижался к ней. Мать прислушалась к удаляющимся шагам, перекрестилась с облегчением.
— Горе ты мое, вгонишь меня в могилу со своими проделками.
В тот день фашисты обошли многие дома. Как потом выяснилось, искали партизан. Оказалось, утром около аэродрома гитлеровцы обнаружили следы, которые привели в деревню.
Как ни тяжело было, но пришлось на несколько дней затаиться, подождать удобного случая.
И он представился.
На очередной встрече Синкевич сообщил Федору Лисовцу о том, что двадцатого апреля фашисты готовятся отпраздновать день рождения Гитлера. Рабцевич предложил отметить это «событие» по-партизански — массовой диверсией.
И вот наступило девятнадцатое апреля. С утра в деревне фашисты наводили порядок в домах, где жили, подкрашивали танки — в то время в Купятичах стояла эсэсовская танковая часть. Под вечер всюду появились флаги со свастикой, послышалась бравурная музыка, солдаты распевали песни.
— Сегодня ночью — самое время, — сказал Александр Лисовец. — Гитлеровцы начнут гулять с вечера, а напившись, потеряют бдительность…
Подползли к аэродрому. Вдоль забора прохаживался солдат с автоматом. Часовые стояли и с двух других сторон аэродрома. Это непредвиденное обстоятельство нарушило план. Надо было искать выход…
Несмотря на поздний час, со стороны административного здания аэродрома все еще доносилась музыка. Это было на руку подпольщикам: можно не только незаметно собраться, но и посоветоваться. Решили понаблюдать, прежде чем действовать.
Часовые с двух сторон сходились под вышкой, весело перекидывались фразами, иногда позволяли себе даже вместе покурить. Почти не оглядываясь, они расходились. У вышек опять собирались вместе и снова шли в разные стороны. На переходы из конца в конец и обратно у них уходило около получаса.
Дежурившие на вышках фашисты включали теперь прожектора чуть ли не через каждые пять минут и метр за метром просвечивали местность. Пробраться к штабелям можно было только тогда, когда часовые двигались в противоположные стороны и были потушены прожектора. А это значило, что в распоряжении подпольщиков оставалось три-четыре минуты. За это время надо выползти из кустов, преодолеть колючую проволоку, добраться до штабеля и поставить мины, дождаться, пока потухнут прожектора, и в считанные минуты скрыться в кустах.
Александр Лисовец послал Ивана Михайловича и Ивана Платоновича Пекун на склад со стороны деревни Галево, сам с Сергеем Журбило решил дождаться, когда часовые вновь разойдутся и во второй раз погаснут прожектора, а затем пробраться на аэродром. Потом, когда мины уже будут поставлены, добираться домой самостоятельно.
И опять судьба оставила Сергея Журбило одного. Он видел свой штабель даже тогда, когда гас прожектор. Он ждал условного времени, почти вплотную приблизившись к тропинке, по которой, что-то мурлыча себе под нос, медленно, как ходят на похоронах, прошел часовой. На еще не просохшей земле шаги его были мягки, приглушенны.