За правое дело (Книга 1)
Шрифт:
— Это кровь наша, — сказал: Вавилов.
Холодный предутренний ветер шевелил траву, поднимая облака пыли на дороге. Степные птицы ещё спали, нахохлившись от рассветной прохлады, непривычной после душного дня и тёплой ночи...
Небо на востоке стало светлосерое, и нельзя было понять — то ли всходит солнце, то ли закатывается луна. Слабый свет казался жёстким, холодным, идущим от железа, — то не был ещё свет солнца, а лишь отражение света от облаков, и потому он походил на мертвый свет луны.
Всё в степи в эту пору было недобрым. Дорога лежала серая,
Цвета терялись, не было ни пыльной и бурой зелени травы, ни пожелтелости и зелени сена, ни неясной, мутной голубизны речной воды, а лишь тёмное и светлое, как бывает во мгле, когда чёрные предметы видимы лишь оттого, что они чернее ночи. Особо выглядели в этот час лица людей: бледные, с обострившимися носами, с тёмными глазами.
Проснувшиеся курили, перематывали портянки.
Сквозь улегшуюся усталость проступала тревога, предчувствие скорого боя. Это предчувствие не только томит душу, но холодным комом то зашевелится в груди, то жаром дохнет в лицо.
К отдыхающим, бесшумно ступая, подошла высокая женщина с узкими плечами и худым лицом, поставила на землю плетёную корзинку
— Угощайтесь, ребята, — сказала она и стала раздавать красноармейцам помидоры.
Никто не благодарил её, никто не удивлялся, откуда она появилась среди степи, все молча брали помидоры, словно получали продукты по аттестату на продпункте.
Женщина стояла и тоже молчала, смотрела, как красноармейцы едят помидоры.
Подошёл Ковалёв и сказал:, пошарив рукой в корзине:
— Всё разобрали мои орлы.
— Тут моя изба недалеко, её за холмиком не видать, пойдём — ещё помидоров принесёшь, — сказала женщина.
Ковалёв усмехнулся простоте женщины, не понимавшей, что лейтенант не может ходить с корзиной помидоров, и крикнул Вавилову:
— Товарищ боец, пойдите с гражданкой.
Идя рядом с женщиной, касаясь плечом ее плеча, Вавилов разволновался и расстроился — вспомнилась ему последняя ночь, проведённая дома, вспомнилась Марья, провожавшая его в таких же предрассветных сумерках. Женщине было лет сорок — сорок пять, она и ростом, и походкой, и даже голосом напоминала Вавилову жену.
Женщина негромко говорила ему:
— Вчера прилетел немецкий самолёт, а у меня в избе легко раненые бойцы стояли, он, как копьё, пошёл вниз, прямо на мою избу, тут его и бить, а бойцы в бурьян полегли. А я стою посреди двора и кричу им: «Вылазьте, я его сейчас кочергой собью».
— Что ж ты нас кормить: — спросит Вавилов. — Видишь, как мы воевали, довели немца до самой Волги, прямо к тебе домой. Таких вояк кормить не нужно, таких вояк этой самой кочергой гнать.
А когда они вошли в тёплый и душный сумрак избы и с дощатых нар приподнялась светлая детская голова, Вавилов почувствовал, как дрогнуло сердце от волнения — таким родным, близким показались ему я запах, и тепло, и печь, и стол, и лавка у окна, и полати, и светлая голова ребёнка, и лицо женщины, глядевшей ему в глаза.
Он заметил вышибленную доску в нижней части двери и спросил:
— А хозяин где?
Мальчик таинственным шёпотом ответил:
— Не нужно спрашивать, не расстраивайте маму. Женщина спокойно проговорила:
— Отвоевался, он в феврале убит под Москвой... Тут немца пленного недавно вели, я спрашиваю: «Когда пошёл воевать?» — «В январе...» — «Ну, значит, ты моего мужа убил», — замахнулась я, а часовой не пускает... «Пусти, — говорю, я его двину», а часовой: «Закона такого нет...» — «Пусти, я его двину без закона» Не пустил...
— Топор у тебя есть: — спросил Вавилов.
— Есть
— Дай-ка его, я тут хоть тебе доску в двери забью, а то выдует тебя зимой.
Его цепкий глаз заметил лежавшую под стеной доску. Он взял топор, и всё, что было в топоре схожего с его собственным топором, вызвало в нём печаль. И все, что оказалось несхожего — топор у женщины был куда легче, а топорище тоньше и длиннее, — тоже вызвало в нем печаль, вновь напомнило, как далеко до его дома.
И она, поняв его мысль, сказал:а:
— Ничего, будешь ещё дома.
— О-о, — ответил: он, — от дому до фронта близко, а от фронта домой далеко.
Вавилов стал обтёсывать доску.
— Гвоздей у меня нет.
— А мы без гвоздя, — ответил: он, — приладим на шипе. Он работал, а она накладывала в корзину помидоры и говорила:
— Я рассчитываю, мы с Серёжей тут до зимы проживём. Зимой Волга замерзнет, и если немец на нашу луговую сторону перейдёт, мы с Серёжей бросим всё, в Казахстан уйдём... У меня в жизни он один теперь. При советской власти он у меня в большие люди выйдет, а при немцах ему пастухом умирать.
Так же говорила Вавилову и Марья, и другие матери в деревне.
Ему показалось, что за спиной слышны шаги лейтенанта, и он отложил топор, распрямился. В этой запретности труда было нечто тяжелое, нехорошее, оскорбительное.
«Вот немец до чего довёл, полный переворот жизни», — подумал он и, оглянувшись, снова взялся за топор.
Когда он шёл назад, чувство волнения не оставляло его, он подошёл к начавшим строиться бойцам, лейтенант спросил его:
— Вы что там, заснули?
Марченко похабно пошутил, но никто не поддержал его шутки.
Вскоре дана была команда к маршу. В это время подъехал конный, помощник начальника штаба полка, весь увешанный сумками и планшетами, и стал выговаривать лейтенанту:
— Кто вам велел отдыхи устраивать? Не дотянули всего восемнадцать километров!
— Мне командир батальона приказал, — ответил: Ковалёв. Он хотел было сказать, что люди устали, но постеснялся: заподозрят его в мальчишеском слабодушии.
— Вот доложу подполковнику, — он вам жизни даст. Расселись тут, теперь догоняй. Чтобы в десять ноль-ноль прибыл без опоздания.