За волной - край света

Федоров Юрий Иванович

Мужики, однако, шли хорошо.

Они прошагали верст пять, будто обретя новые силы. Бочаров вел ватажников по лесу петлями, возвращаясь и возвращаясь на свой след, с тем чтобы и преследователи также шли петлями, приходя каждый раз после нового круга на старую тропу. Наконец ватажники вышли к распадку, протянувшемуся меж невысоких сопок, пологие склоны которых заросли чащобным лесом. Лес этот, видимо, не раз горел и, поднимаясь по гари, был особенно густ. Глядя на чащобную заросль, капитан решил перейти через сопку и, прибавив в ходе, вернуться к тому ручью, у которого они увидели индейца, трубившего лосихой. Бочаров рассчитал так: ежели они успеют к ручью к тому времени, когда туда же выйдут индейцы, у них наконец-то за плечами будет достаточно верст путаного хода по чащобе, чтобы соединиться с основной частью ватаги.

Бочаров оглянулся на мужиков и полез на сопку, спотыкаясь о корни поваленных деревьев. За плечами надсадно дышал молодой ватажник. Бочаров время от времени оборачивался подбодрить его:

— Ничего, ничего!

Парень хрипел. Коротким «ничего, ничего» капитан, как веревкой, тащил его за собой, боясь, что парень сядет под дерево и, раскинув руки, скажет: «Все, я больше не могу». Но парень шел.

Наконец за кустами блеснул ручей. Парень упал в траву. Бочаров, выбрав удобное для наблюдения место, опустился на землю. Рядом прилегли мужики. Сознание того, что они дошли, было для Бочарова сейчас лучшим отдыхом, и он никак не ожидал, что придется пережить еще одно испытание.

Индеец появился у ручья, словно выпрыгнул из лесной чащи или будто бы лес вытолкнул его жесткими ветвями. Увидев лесного охотника, Бочаров оглянулся на мужиков, чтобы предупредить неосторожное движение, и замер от неожиданности. Молодой ватажник, которого он чуть ли не на плечах дотащил до ручья, поднял ружье, метясь в индейца. Бочаров понял: ему не успеть подползти и задержать руку у курка. Что произошло с молодым ватажником — сказать было трудно. Скорее всего, это был тот случай, когда человек, устав до изнеможения, теряет волю и уже не управляет своими поступками. Бочаров видел, как ствол ружья поднимался над травой... И тут из-за куста талины упал камнем на молодого ватажника устюжанин. Придавил к земле. Бочаров услышал горловой, задушенный шепот.

— Дура, дура... Вот дура...

Два тесно сплетенных тела замерли.

Бочаров повернулся к ручью. Индеец стоял на том месте, где ватажники лежали в средине дня, рассматривал их следы. Не подав сигнала сородичам, индеец нырнул в кустарник. Качнувшиеся ветви указали направление его движения. Он шел к распадку. Теперь Бочаров был уверен: время оторваться от погони и соединиться с ватагой у них есть.

Уйдя от преследования индейцев, сохранив людей и лодьи, капитан Бочаров перешел через Аляскинский полуостров. Ватага его вышла к Кенайскому проливу и добыла шкуры, дабы, обтянув заново лодьи, идти на Кадьяк.

* * *

Баранов, после того как в Чиннакском заливе побывал испанский непрошеный гость, и минуту, потерянную на строительстве крепостцы, считал прожитой попусту. Так и говорил:

— Промешкал, выполни урок хотя бы и ночью. Неча спать. Ты, считай, выспался в минуту потерянную.

И не щадил никого. Бывало, вскинет глаза, посмотрит жестко, и станет ясно: не спустит, делай, как сказано.

Ватага ставила палисады с бойницами, раскаты окладывала дерном, возводила башни и засыпала их доверху землей. На земляных работах мужики выматывались не меньше, чем на путине. Железа требовалось теперь в два раза больше. Кузница гремела, почитай, без перерыва. Горны не тушили. Кузнецы приткнутся где ни есть поспать и опять за молоты. То же и с лесом. Но к этому делу Александр Андреевич пристроил коняг. Поначалу пилы им представлялись страшным зубастым зверьем: визгливым, гибким и непременно коварным. Управитель неведомо как переборол в них страх, и теперь коняги с охотой разваливали лесины на плахи. Вроде игры это стало у них, и коняги, выхваляясь один перед другим, пилили с азартом.

Как-то Баранов, забравшись с Кильсеем на только что засыпанную землей башню, ткнул пальцем вниз:

— Глянь!

Кильсей оборотился и увидел, как коняжский хасхак, стоя на высоких козлах, махал пилой. В работе ему, видать, стало жарко, и он, скинув меховую одежду, по пояс голый, облитый потом, уже не пилил, но играл длинным гибким лезвием, разваливавшим желто-медную лесину. Мощный торс хасхака сгибался и разгибался, и, хотя Баранов с Кильсеем глядели на хасхака с верха башни, видно было, что каждый мускул пильщика участвовал в работе, проступая под кожей тугими узлами, свободно перекатываясь, гибко и весело напрягаясь в размеренных, умелых движениях.

У Баранова лицо вспыхнуло румянцем от удовольствия.

— Хорош,— сказал он,— а говорили, коняги не умеют с пилой. Все они умеют.

И на валке леса лучше коняг не было умельцев. Коняг, только подходя к лесине, уже знал, как подступиться. Одним взглядом определял, куда наклонен ствол, как в нем сучки проросли, куда ударить топором и как ляжет подрубленное дерево. Валили лес они без замахов богатырских, как лесоруб за плечо закидывает топор и бьет в лесину наотмашь, далеко разбрасывая щепу. Нет, коняг силу попусту не тратил, рубил короткими, сильными ударами, лезвие шло в ствол под углом, зло вгрызаясь в древесную мякоть и отваливая щепу тут же, под ствол. Глядишь, вроде бы только подошел лесоруб к могучему дереву, а оно уже лежит на захвоенной земле, и смола закипает на ровном, словно пилой сделанном срезе.

Баранов не уставал хвалить коняг, да и они в нем души не чаяли. Но как ни споро шла работа, управитель гнал и гнал ватажников.

Кильсей, сидя ввечеру в землянке Баранова, сказал на то:

— Андреевич, ты так и себя загонишь, и людей замордуешь.— Взглянул осуждающе.

Баранов вскочил из-за стола, метнулся по тесной землянке, но опять сел, подвинул фонарь и, припустив фитиль, вгляделся в лицо Кильсея. Спросил:

— Ты капитана видел? А уразумел, почему он стройку рассматривал? Слова его помнишь, что-де земли американские Испанской короне принадлежат?

— Помню, как не помнить,— ответил Кильсей, качнувшись на лавке.

— То-то,— заторопился управитель,— то-то...— Выставил палец, помотал им. И в третий раз сказал, не находя сгоряча другого слова: — То-то!

И, вдруг замолчав, опустил голову.

Так просидел он минуту или две.

Кильсей ждал.

Баранов, уперев взор в щелястую крышку стола, за короткие эти минуты мысленно прошел по всей своей жизни. Перебрал день за днем и пожалел, что мало, очень мало — почитай, и вовсе не было — деньков, которые ушли у него на учение. Отец поводил недолго пальцем по книге, выговаривая с натугой: «Аз, буки, веди»... Потом сосед-дьячок (мать свела ему кабанчика) цифирь показал и заставил псалтырь затвердить, да сам позже, урывками, кое над чем посидел. И все. Какое уж здесь с инородцами разговоры о землях вести? Однако, нет! Баранов кулаком по столу стукнул, так что Кильсей от неожиданности вздрогнул.

— Не шибко грамоте учили меня,— сказал Баранов,— но все одно вижу: капитан испанский на землю, на которой сидим, смотрел, что на лакомый кусок, и проглотил бы его разом, не укрепись мы здесь, не вгрызись фортами самой этой крепостцы. Неужто ты этого не уразумел?

Глаза у Баранова побелели.

Вот ведь как оно получалось. На краю русской земли сидели два мужика, и им бы, по их нелегкому положению, о животе своем беспокойство проявить, помыслить, как живу остаться, не сгинуть безвестно в дальних краях, но нет — они о государственных делах разговор вели. Да еще какой разговор: Баранов-то в стол кулаком саданул, глазами побелел. Знать, державный интерес за живое его когтил. Откуда бы, казалось, такое? Что им держава? Да и видит ли она их? Эко, взгляни, расстояние какое через океан, и все волны, волны, облака... Углядеть никакой возможности. А он кулаком по столу...